Николай Поросков  |
| Борис Игнатьевич Гудзь вспоминает... Фото Михаила Фомичева/ТАСС |
Давно я заметил, что в военной среде подозрительно относятся к новичку или к появившемуся в расположении части незнакомому человеку, даже если у него имеется официальный документ – разрешение на посещение. Особенно въедливы особисты – работники особых отделов. Другими словами, военной контрразведки. Они не подчинены командованию воинской части, которую обслуживают, обеспечивают – как священники окормляют паству.
ТАЙНОЕ ВЕДОМСТВО
У контрразведчиков свое ведомство. В советское время их побаивались, как «солдат партии». Начальник особого отдела отдельной армии ПВО говорил мне доверительно: «Если мне прикажут арестовать командующего армией, я его арестую!» Что уж говорить об офицерах должностью ниже! И арестовывали.
Впервые я столкнулся с беспричинной, как мне казалось, подозрительностью в Таджикистане, во время войны «вовчиков» и «юрчиков». Туда я приехал как корреспондент «Красной звезды». Перед поездкой изучил ситуацию, черпая сведения из всех доступных источников. И изучил, как оказалось, даже слишком хорошо. Во время знакомства с командованием российской бригады спецназа я бойко сыпал названиями и номерами противоборствующих формирований, уверенно водя пальцем по карте.
Это продолжалось довольно долго, пока хмурый плотный полковник с усиками не сказал:
– Кто вас прислал?
Я было опешил, но, не чувствуя за собой вины, твердо и спокойно ответил:
– Меня прислала редакция газеты.
– И больше никто?
– Конечно.
Полковник, как потом оказалось, особист, так же легко успокоился, как и возбудился. Дальше работа моя шла без эксцессов.
Вторично я попал под подозрение органов не где-нибудь, а в соединении Ракетных войск стратегического назначения. Тогда открылись шлюзы былой секретности, журналистам главной военной газеты разрешили побывать даже у «ракетного щита Родины». Молодой, недавно назначенный командир дивизии, амбициозный, самолюбивый и небесталанный, имеющий, как говорили, «руку» в главном штабе РВСН, жаждал быстрого продвижения по служебной лестнице. Впоследствии так и случилось – молодой полковник с невиданной быстротой получал должности и звания.
В тот же раз он решил встретить корреспондента по первому разряду и закатил в сауне пир, собрав туда всех своих заместителей, пригласив и начальника особого отдела. Мы много выпили, вели шумные разговоры, в меру возможности полемизировали. Компания, как это нередко бывает, распалась на мелкие группки. Главный особист дивизии вдруг предложил мне посетить его хозяйство. Любопытство мое и уважение к гостеприимным хозяевам не позволили отказаться, и мы вдвоем, пошатываясь, двинулись в сторону отдельно стоящего невысокого здания за забором.
По дороге я пытался определить, по какой причине полковник-особист тащит меня в свои палестины. Мои мозговые усилия сводились к одному: незадолго до командировки в эту ракетную часть «Красная звезда» опубликовала мое большое интервью с военным разведчиком, занимавшим большую должность. Помню, я долго готовился к этому интервью, и в тексте не преминул блеснуть «шпионской» терминологией, сленговыми словечками, именами наших и «ихних» нелегалов, событиями, в том числе произошедшими за рубежом. Может быть, это насторожило моего застольного визави?
Охрана на КПП молча расступилась, мы с полковником прошли в его кабинет, он предложил добавить, а потом, пристально глядя в глаза, спросил уже знакомое:
– Кто тебя послал?
Как и тот усатый полковник, ракетный особист успокоился сразу после моего твердого, насколько это было возможно в моем тогдашнем состоянии, ответа:
– Меня послала редакция.
Мы о чем-то поговорили и вернулись в сауну, где пиршество шло на спад, затихало. На следующий день начальник особого отдела вел себя со мной так, будто вопроса «с пристрастием» не было.
ПРАВО ПОДОЗРЕВАТЬ
Эти два похожих случая долго не давали мне покоя. Чем я мог вызвать подозрение этих людей? Может быть, недоумение мое так и осталось бы недоумением, если бы позже я не познакомился с генералом из Управления военной контрразведки, которое располагается на Лубянке. Мы нашли общий язык, стали едва ли не друзьями. Он даже приезжал ко мне в редакцию «Красной звезды». Эти приятельские отношения связывают нас, отставников, до сих пор.
Тогда, после знакомства, я рассказал ему о двух происшедших со мной случаях. Он неспешно, как делал все, затянулся сигаретой и произнес фразу, которая запала в память на всю жизнь.
– Наше право и обязанность – всех подозревать…
– И меня? – спросил я ошарашенно.
Он улыбнулся и промолчал. Нет, после этого я не стал к нему относиться хуже. Скорее, напротив, проникся большим уважением. Но и состраданием тоже: как же тяжело работать в профессии, главное правило которой – всех подозревать!
Но, думаю, есть профессии и посложнее: дипломата, например, который должен, много говоря, так ничего и не сказать; политика, который говорит одно, думает другое, а делает третье; торгаша, взахлеб расхваливающего залежалый товар; врача, придумывающего состоятельному человеку болезнь ради денег за «лечение»; журналиста, наконец, передергивающего факты ради известности и гонорара…
В каждой профессии есть люди-профессионалы и просто профессионалы.
ГОНОРАР БОЙЦА НЕВИДИМОГО ФРОНТА
В начале августа 2002 года мне в редакцию газеты, где я тогда работал, позвонил начальник пресс-службы СВР, мой хороший знакомый полковник Борис Лабусов. «Не хочешь пообщаться с разведчиком, которому в этом месяце сто лет? Это Гудзь Борис Игнатьевич. Участвовал в операции «Трест», был знаком с Ягодой, курировал самого Зорге».
Ехать не хотелось: что-то у меня тогда затевалось важное, времени не было, да и что может рассказать мне старик! Наверняка уже мемуары издал. И наверняка я не единственный, кого Боря Лабусов пригласил пообщаться с юбиляром. Я взял телефон бойца невидимого фронта и тут же позвонил. Голос бодрый, речь внятная, тон резковат.
– По телефону никаких интервью! – с порога отрезал ветеран. – Хотите – приезжайте.
И дал адрес. Помня короткую прелюдию пресс-службы, я по пути составил несколько вопросов. Собеседник мой при встрече ответил на них легко, непринужденно. Жил он, как помню, почти в центре Москвы. Бросалось в глаза сходство его то ли с писателем Виктором Некрасовым, то ли с эстрадным певцом Николаем Никитским. Только взгляд был иной – слишком пристальный, хотя и при бегающих глазах, и колючий.
Я спрятал диктофон и собрался было откланяться.
– Вот вы за свою работу получаете гонорар, – мягко, даже вкрадчиво сказал хозяин квартиры. – А я ведь тоже сейчас с вами работал…
– Сколько? – спросил я деловито, хотя такое поведение наблюдал впервые за мою богатую журналистскую практику – моим собеседникам хватало известности, которую давала им газета.
– Рублей пятьсот-семьсот, – так же деловито откликнулся разведчик.
Я немедля вытащил деньги. Сейчас не помню, много ли это было, исходя из покупательной способности рубля. Я дал бы и больше, если бы он запросил.
Так вот почему он отказался общаться по телефону. При прощании я не мог изобразить даже вымученную улыбку. Как-то не вязалось у меня: разведчик с биографией и – рубли с корреспондента сшибает.
Коротенькое мое сообщение о юбиляре было опубликовано в газете. Как я случайно узнал позже, старикан, успев в возрасте 101 года жениться в третий раз, через три года почил. Скоро я забыл о Борисе Игнатьевиче.
ДОНОС
Вспомнил о нем много лет спустя. Тогда я прочитал всего Варлама Шаламова, этого протопопа Аввакума гулаговской эпохи, моего вологодского земляка. Я полюбил его мрачные «Колымские рассказы» с выверенным языком и точными деталями. Такое не под силу было и певцу «Архипелага…» Солженицыну, который полсрока из отмеренных ему восьми лет просидел в уютной и сытой шарашке.
Варлам Тихонович, принявший солженицынского «Ивана Денисовича» с восторгом, вскоре разошелся с писателем, увидев в нем человека с мелкой, неискренней душой. В одном из ранних писем Солженицыну он удивлялся: где такой лагерь, в котором вы сидели? хоть бы годик в нем посидеть! Настолько разнились солженицынский «застенок» и колымские золотые копи, где таскал тачку и махал кайлом Варлам Тихонович.
А упек туда Шаламова брат его жены – Борис Игнатьевич Гудзь, служивший в НКВД. Весной 1936 года он вернулся из Токио, где два года работал третьим секретарем советского посольства под именем Бориса Гинце (по фамилии матери). Он всегда испытывал неприязнь к «поповичу» (отец Шаламова был священником, даже миссионерствовал 12 лет на Алеутских островах) и «троцкисту» – Варлам Тихонович попал в лагерь за распространение «Завещания Ленина», которое носило характер критики Сталина.
Гудзь в том же 36-м году начал работать в Разведуправлении Генштаба РККА (нынешнее ГРУ), поскольку туда перевели его покровителя Артура Xристиановича Артузова, известного и под фамилией Фраучи. По настоянию родственника-энкаведиста Гудзя Шаламов вынужден был написать заявление в НКВД об официальном отречении его«от троцкизма». В автобиографической книге «Несколько моих жизней» Варлам Тихонович написал: «Донос на меня писал брат моей жены».
В августе 1937 года Гудзь был уволен из Разведуправления Генштаба «за профнепригодность, как не заслуживающий доверия работник» и исключен из партии – после расстрела Артузова. Сам он считал, что его «оклеветал» коллега по службе. В общем, одно к другому. Его не расстреляли, хотя все шло к тому. Борис Игнатьевич работал водителем, дорос до директора крупного автохозяйства.
Шаламов после Колымы жил в Калининской области, на торфоразработках, иногда наведывался в Москву, приходил в Чистый переулок к жене и дочери. Тогда Гудзь вызывал милицию, требовал арестовать Шаламова за нарушение режима проживания – тот ведь был выслан за 101-й километр.
В публикациях к 100-летию Гудзя авторы называли его «рыцарем» разведки, безупречно честным человеком. Видимо, хвалебную характеристику дал и я, не помню точно какую. Ну, неприятный тип, размышлял я тогда, ну, потребовал (или выклянчил) деньги. Но ведь биография! И – рекомендация Службы внешней разведки!
Сегодня же я думаю, что человек, как правило, мало меняется с возрастом: открытый, человечный остается открытым и человечным, подлец – подлецом. Хотя до поры и удается скрывать это от окружающих. Прочитав у Шаламова о доносе родственника, я будто бы нашел недостающий с 2002 года пазл. Картина стала полной.
