Игорь Шелудков
Если уж ведете дневниковые записи на войне, то храните их очень бережно и следите, чтобы они вдруг не пропали. Фото Александра Неменова/ТАСС
Кто служил в боевых частях и подразделениях в годы «афганской десятилетки» (1979–1989), знает: найти для «потехи час» было весьма проблематично. Условия жизни и службы на необозначенной «передовой» были таковы, что приходилось быть всегда настороже. Приезжающих из Союза артистов в такие места, где «каждый камень стреляет», не пускали. Поэтому нередко развлекались тем, что травили анекдоты да пересказывали «невероятные» случаи. Начавшись иной раз трагически, шокирующе, в финале происшествия имели куда как благополучный исход.
ОТВАЖНЫЙ КОЧЕГАР-«ПРЕСТУПНИК»
В батальоне проходил обычный утренний развод. Офицерам было велено отойти на несколько шагов от солдатского строя, и они молча слушали в сторонке очередной разнос комбата. Тема «лекции» уж в который раз была посвящена соблюдению «всеми и каждым в отдельности» военной формы одежды. По мнению командира, именно из-за ее нарушений случаются все наши беды.
– От неначищенной обуви, неподшитого подворотничка до серьезного ЧП – полшага! – распинался комбат. – Даже меньше! Четверть! – рубанул он рукой, как бы отсекая и все сомнения у тех, у кого они еще оставались.
И тут прямо перед выстроившимися открылась дверь котельной, и на пороге появился грязный вдрызг солдат-кочегар. Протерев заспанные глаза, он, не обращая внимания на ежеутреннее «великое стояние» и очередную мудрую речь «батяни-комбата», запустив руки в карманы брюк, направился к известному всем заведению, обозначаемому двумя ноликами. Вдобавок ко всему, этот чумазик был в тапочках и без ремня. Оное видение-поведение, вне всякого сомнения, представилось всем не просто сверхнаглостью, а откровенным глумлением над призывами командира батальона, которого безоговорочно поддерживали все другие офицеры. Молча возмутились даже те, кому призывы комбата в данный момент казались «отчасти драматизированными».
– Вот подтверждение моих слов! – закричал комбат, как будто только и ждал подобной «подпоры», которая столь полновесно подкрепила его и без того праведный, крепко стоящий на ногах базис. – Чей это подчиненный?
В этот момент идущий к «двум нулям» солдат вдруг, схватившись за грудь, рухнул на землю и затих. Командир батальона прервал речовку, недоумевая, чего это солдат до толчка «свое» не донес. Немного подождал, но только что торопившийся не шелохнулся.
– Замполит, идите и посмотрите, что случилось с этим преступником!
Политработник, склонившись над лежащим солдатом, прокричал всем:
– В груди торчит пуля! Где-то – снайпер!
Все мгновенно поняли, что кочегар уже не только не дойдет до места, куда минуты назад позвала его мать-природа, но и никогда больше не нарушит формы одежды. Весь батальон, как стоял, разом рухнул на землю и по-пластунски начал пробираться к ближайшим укрытиям. Это ускользание от возможной следующей пули осложнялось тем, что повсюду росли верблюжьи колючки. Многие ползущие натыкались на них голыми руками и, поминая чертей и матерей, вскрикивали от боли. «Бедняга! Еще одного снайпер положил», – слышалось по-над спинами спасающихся…
Очень быстро выяснили, что стрелял не затаившийся где-то «дух», а свои – с ближайшей сторожевой заставы. Оказалось, что бестолковый прапорщик, решив провести с солдатами тренировку в стрельбе по консервным банкам, «немного ошибся» с направлением огня! Шальная пуля, пролетев несколько километров, была уже на излете и просто воткнулась в мягкие ткани тела кочегара. От болевого шока солдат на несколько минут вырубился, потеряв сознание.
Об этом чрезвычайном происшествии докладывать «наверх», конечно, остереглись – себе дороже. Наказали виновных собственной властью. Но огнестрельное ранение просто не скроешь, медики о каждом таком случае докладывали по своим инстанциям. Это раз. А потом, за ранение награда полагается и солидная денежная компенсация.
С представлением к награждению дело не стало – «подвиг» бойца замполит изложил убедительным эпическим стилем: «Во время нападения на колонну действовал смело и решительно. Вел огонь до тех пор, пока не кончились патроны, лично уничтожив трех вооруженных мятежников…»
Правда, в вышестоящем штабе его дважды поправили. Комполка, прочитав, спросил:
– Не ты, случаем, для американских боевиков сценарии пишешь?
А еще приказал убрать фразу «кончились патроны». Объяснил:
– Непатриотично это. Патроны почему-то кончаются только у нас. У немцев они никогда не кончались, да и у душманов тоже…
А кадровик объявил, что количество убитых мятежников в наградных документах приказом сверху указывать запретили, ибо численность таковых уже превысила все население Афганистана вместе с беженцами в Пакистан и Иран. Исправили на обтекаемое «несколько» вместо «трех».
– Это даже лучше, – удовлетворенно сказал кадровик, изучив переписанный заново наградной лист. – Так и за пять-семь сойдет.
На дембель кочегар поехал с новенькой медалью «За отвагу». На радость комбату, прихорошился, даже форму отутюжил.
НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ ОТ КОМДИВА
Как-то вечером в кабинете командира полка раздался телефонный звонок. В течение ненормированного служебного дня, когда полковой голова «работает с документами», аппарат подает вызов нередко многие десятки раз, дело привычное, но тут у комполка что-то дрогнуло. Интуиция не подвела. Трубка голосом командира дивизии властно поинтересовалась, где находится старший лейтенант Никаноров (назовем его так) и когда состоится ближайшее совещание офицеров. Трубке было доложено, что Никаноров находится на боевом задании, а ближайший сбор командирского состава запланирован на послезавтра. После чего трубка приказала доставить этого старлея на совещание живого или мертвого, так как он будет получать по полной программе и во всех, что называется, измерениях. О том, что натворил офицер, комдив даже не намекнул.
Никаноров тотчас же был отозван в полк и в кабинете командира с пристрастием допрошен. Боевой офицер, который в рейдах по души «духов» скромности отнюдь не выказывал, тут испугался и стал клясться и божиться, что не только ведать не ведает, за что его будут сечь в хвост и в гриву, но даже и малюсеньких догадок на этот счет не имеет. Настолько безгрешен, что едва как не свят!
– Ну, честное офицерское – не знаю!
– «Честное офицерское»?! Может, еще икону с тебя написать и в ленинской комнате повесить? – громыхал полковой бог и царь.
Его можно было понять: в то время за проступки подчиненных начальников зачастую взгревали не меньше, а то и куда больше провинившихся; Афганистан здесь исключением не был, напротив, спрашивали значительно строже, нежели в «мирных» частях в Союзе. Негодуя на «поразительное беспамятство» непутевого взводного, подполковник в сердцах отправил его освежать мозги до утра и таки вспомнить, что тот натворил, где, когда и при каких обстоятельствах. А сам затребовал у кадровика личное дело офицера.
Аттестации и характеристики у старлея были и впрямь как у святого Николая Угодника: «морально устойчив, идеологически выдержан, делу КПСС и Советского правительства предан…» В анкетах тоже ни сучка ни задоринки – «не был… не состоял… не участвовал…» Да ведь и у самого командира полка Никаноров был на хорошем счету, ничего «околокриминального» за ним никогда не замечалось. Сын полковника, он участвовал в боях, был ранен, дважды награжден. «Истинный ариец! – почему-то пришло тут на ум командиру из характеристик Штирлица и его врагов, что многократно повторялось в легендарном фильме. – Но ведь и в тихом омуте… – подумал он в следующий момент. – Комдив зря звонить не стал бы! Влетел где-то «морально устойчивый», напортачил».
Утром полностью расстроенный старший лейтенант убеждал недолго почивавшего подполковника, что не спал всю ночь и подробно вспоминал все до единого свои грехи, начиная с детского сада. Ничем он перед Родиной не виноват, а тем более – перед комдивом, которого видел только один раз, да и то издали и лишь одно мгновение, потому как сразу же, как учили, ретировался от высокого начальства и обошел его далекой дорогой за тридевять земель. Подполковник слушал, заглядывал подчиненному в глаза, как Сталин маршалам перед Курской битвой, и, аки Станиславский, не верил. То в резкости кидался, то, по-доброму называя старшего лейтенанта «сынком», пытался вывести его на правду-матку. Но и парень стоял на своем – уперся, не признавался. Он справедливо заметил полковому начальнику, что если бы он, Никаноров, вытворил что-то серьезное, то комполка уже давно вызвали бы «в верхи» и отменно взгрели бы, а не томили несколько дней.
– Разве когда-либо бывало подобное?! – горько вопрошал Никаноров.
Подполковник вынужден был согласиться, что подобного за уже продолжительные годы службы он не припомнит – стружку всегда снимали сразу, не мешкая, причем не только по служебной, а и по партийной линии. Но чем больше упорствовал взводный в отрицании вины, тем более у командира полка закрадывалось подозрение, что тот вытворил нечто , о чем и помыслить-то страшно.
Чего легче было бы спросить, в чем вина старлея, у самого комдива. Но отважиться на это полковой начальник никак не мог – себе дороже. Генерал возгневится, заорет: мол, ты что там, у себя в своем хозяйстве, совсем охренел, подчиненных не знаешь, сам командир дивизии тебе докладывать должен?!
Позвонили в соединение по другим каналам и проведенной разведкой смогли установить только одно – командир дивизии немедленно телефонировал в полк после разговора по засекреченной связи с командующим армией. Бах тебе – час от часу не легче, лучше б не звонили! До армии дошло! Дело принимало куда более удручающий оборот. Комполка ходил сам не свой. Контрразведка также пребывала в полном недоумении. Версий не было ни у кого: Никаноров и в кругу друзей ни в чем «не сознавался». Впрочем, бедолаге все сочувствовали. «Может, по пьяни чего, да позабыл?» – «Да нет же, черт возьми!» В плане спиртного парень святошей, конечно, не был, но, будучи под мухой, никогда за рамки приличия не выходил, похмельями не маялся.
Но вот настал «судный день» офицерского собрания. В первом ряду сидел бледный, как простыня, старший лейтенант Никаноров. Есть у нас, восточных славян, такая вот национальная черта – в бою не дрогнет, смерть готов мученическую принять, а перед старшим начальником от страха колени дрожат. Да что старлей, в свое время поджилки тряслись и у иных маршалов в кабинете у Верховного главнокомандующего.
Приехавший на «разбор дела» генерал, однако, ничем не выказывал дурного расположения духа, более того, он пребывал в хорошем настроении, что было очень большой редкостью. Ни к чему не придирался и даже улыбался. «Издевается», – решили наблюдавшие за ним готовившиеся к самому худшему офицеры.
Совещание тем не менее и впрямь началось в мирном рабочем порядке, проходило в обычном режиме, и уже наметился финал его. Такой ход обострял интригу, и все ждали, что вот-вот грянет гром среди ясного неба. Казалось, не ошиблись – повеяло теми раскатами. Комдив как бы невзначай поинтересовался, а где старший лейтенант Никаноров? Тот убито поднялся. Увидев «героя дня», командир дивизии, вознеся ладонь в жесте восхищения, изрек:
– Представляете, товарищи офицеры, перед вами – будущий нобелевский лауреат в области литературы! Можно сказать, равный самому Михаилу Шолохову!.. Ты повернись к товарищам-то, повернись!
Воцарилась гробовая тишина. Чего-чего, но такого не ожидал никто.
– Ведете ли вы дневник, товарищ старший лейтенант? – с «ты» на уставное «вы» перешел генерал.
– Так точно!
– А не дадите ли почитать?
– Простите, не могу.
– А что так?
– Потерял я его. Еще год назад.
– По-те-рял… – по слогам повторил командир дивизии и вдруг рассмеялся. – А в это время солидный западногерманский журнал уже третий номер публикует ваши измышления про Афганистан. Тираж у них вырос значительно. Конечно, наши доблестные органы отслеживают все вражеские публикации, но им и в голову не пришло проверить автора – реальный он или вымышленный. Лишь после того, как педантичные немцы официально обратились через Министерство иностранных дел СССР по вашу, товарищ старший лейтенант, душу... А знаете зачем? Чтобы выплатить вам солидный гонорар. Мало этого, они хотят пригласить вас в Германию на встречу с читателями… – И завершил: – На международную премию вас выдвигают, товарищ Никаноров. Возможно, даже – на Нобелевскую! Вот ведь какой уровень!
Ждущий тяжких кар небесных будущий «второй Шолохов» чуть не закричал: «Ничего мне не надо, и никуда я не хочу ехать!» Увидев его праведный порыв, комдив заключил:
– Молодец! Иного я не ждал от офицера моей дивизии. Я командующему так и доложил, что вы непременно откажетесь. Потому как вы – настоящий советский офицер, тем более – орденоносец! Хотя сейчас перестройка, гласность, плюрализм мнений, все дозволяется, мало что возбраняется. Но, товарищ будущий нобелевский лауреат, будьте поаккуратней. И если вы продолжаете писания, то уж, пожалуйста, не теряйте впредь свои «воспоминания и размышления»… До свидания, товарищи офицеры!
Все поднялись. Вздох облегчения, казалось, издался не из напряженных весь этот томительный час душ, а сорвался откуда-то с потолка и задвигал табуретками, от которых отрывали седалища офицеры. На Никанорова смотрели так, будто он живым вышел из огня или возник из утонувшей в Марианской впадине подводной лодки…
