Гусь на муравьиной куче

Сесть голым задом на муравейник – не самый дерзкий поступок советского курсанта. Фото Pixabay

Последние майские дни 1971 года. Яворовский район. Село Старичи. Там сейчас располагается Центр переподготовки солдат НАТО. А тогда это была окраина полигона Львовского высшего военно-политического училища. На опушке сосновой рощи расположился выпускной курс факультета журналистики. В понедельник у него государственный экзамен по тактике. И весь день отведен курсантам на самоподготовку.

Но какая, к черту, самоподготовка в такую теплынь?!

Солнце припекает так, что ни о каких занятиях и думать не хочется. Ноздри пьянит запах смолы и хвои. Над головой бездонная синь и рыжие стволы разлапистых сосен. Под ногами пружинит ковер из сухих иголок. Пятница, полдень, благодать, а экзамен только в понедельник. И потому боевой устав пехоты «Рота-Батальон» раскрыл только один курсант – Тимофей Ладин.

Более добросовестного человека среди будущих журналистов не было. Да и он снял гимнастерку и сапоги, обмотал вокруг голенища портянки и выставил их на солнышке проветриваться.

Тимка с первого курса был у нас «секретчиком». В обязанности его входило раздавать нам на закрытых занятиях прошнурованные и скрепленные сургучной печатью тетради. Потом он забирал их, складывал в чемодан, опечатывал его и сдавал под роспись в секретную часть факультета.

Но в этот безмятежный день записи лекций по тактике никому были не нужны. И Тимофей, подложив фанерный чемодан себе по голову, тихо посапывал, прикрыв глаза и лоб книжечкой боевого устава.

Остальной народ тоже наслаждался солнцем, теплом, свежей травой, на которой так здорово было валяться пузом вверх, расстелив под собой плащ-палатку. Практически никого в сапогах не осталось.

Правда, портянки носили у нас не все. Некоторые особо ушлые вместе тяжелых яловых сапог достали себе офицерские хромовые – не новые, но легкие и удобные в носке. И запихивать в них ногу в портянке будущему лейтенанту было уже неприлично. Тут требовались носки. Хотя их тоже выставили на просушку. И тоже с подветренной стороны, чтобы суровые казарменные запахи не доносились до отдыхающего на опушке курса.

Боря Миронов яловых сапог не носил. Он одним из первых на курсе перешел на хромачи. Папа у него был полковником, служил в штабе армейской авиации в Риге, входил в близкий круг командующего Прибалтийским военным округом, куда и распределили в окружную газету Бориса. Так что его новые сапоги и тонкие носки прибалтийской вязки выделялись среди строя курсантской обувки.

Мироныч был талантливым художником, рисовавшим одним росчерком карикатуры в стиле знаменитого в ту пору датчанина Херлуфа Бидструпа. Вот только сюжет для рисунка Боре нужно было подсказать – сам он его придумать никак не мог. Но воплощал идею товарища в считанные минуты, даже не пользуясь резинкой.

Числилась за нашим рижанином еще одна особенность. У него была белая хлопковая рубашка с длинными рукавами. Эту рубашку Боря надевал под курсантскую форму, когда уходил в увольнение на свидание с девушкой.

Если в общежитие Боря возвращался вечером без рубашки – а жили мы с ним, Гусем и Оленьковым в одной комнате, – это означало, что он был у девушки в гостях и оставил рубашку в знак того, что придет еще не раз. Если же рубашка возвращалась в наш комнатный шкаф – значит, любовь дала трещину и наш рижанин снова свободен. Самое смешное было то, что рубашка возвращалась в общежитие всегда чистенькой, аккуратно выглаженной. Видимо, те, кому он ее доверял, всегда надеялись на новую встречу.

В этот солнечный день, Боря, закурив тонкую рижскую сигарету с фильтром (мама раз в месяц присылала ему целый блок) и затянувшись ее сиреневым дымком, встал голыми ногами на большую муравьиную кучу под отдельно стоящей сосной на краю опушки. Причем одну ногу при этом он задрал вверх, заложив ее пяткой за голову. Мирон в детстве занимался гимнастикой, и такой фокус нас, его однокурсников, давно уже не удивлял. Маленькие красно-коричневые муравьишки быстренько вскарабкались на его ступню, рассыпались, закопошились между пальцами и полезли вверх, забираясь к завернутой повыше штанине галифе.

– А ты не боишься укусов? – спросил Борю Матвей Борисович. – Говорят, муравьиная кислота, которая остается в теле от укусов, может привести к чесотке, которую потом ничем не выведешь.

Матвей Борисович – так мы называли своего товарища, уральского паренька, выросшего в таежном поселке, который когда-то, в 30–40-х, был зоной для политических узников, – хорошо разбирался в лесной живости. Но Боря только усмехнулся на его замечание.

– Моя бабушка специально собирала в бутылку муравьев, чтобы лечить свой ревматизм. Потом мазала ноги медом и выпускала их на мед, чтобы они ее кусали. Даже спала с муравьями на ногах…

– Ну, ты даешь! – возмутился Матвей Борисович. – Через 15 минут таких укусов твоя бабушка уже прыгала бы до потолка от непреходящей чесотки, ноги горели бы, как от огня…

– Ерунда! – отрезал Боря.

Он уже поменял одну ногу, стоящую на муравейнике, на другую, которую держал за головой. И начал стряхивать с себя непрошенных гостей.

– Ерунда, ерунда, – передразнил его Матвей Борисович. – Давай сам постой минут 15 на муравейнике, я посмотрю, как ты запоешь.

Курсантский народ, гревшийся на солнышке неподалеку, внимательно прислушивался к спору рижанина с уральцем. Болельщики появились и у одного, и у другого. Заспорили, можно ли продержаться на муравьиной куче 15 минут или не стоит рисковать здоровьем.

– Я запросто просижу на муравьиной куче даже голой жопой, – сказал Валерка Гусь. – Хоть 10, хоть 15 минут.

– Спорим, не просидишь, – загорелся Матвей Борисович.

– Просижу!

– Давай!

– На что спорим?

– На трояк! У кого, ребята, есть три рубля? – повернулся к нам Матвей Борисович. В его глазах вспыхнул огонек азарта.

Кто-то из толпы протянул ему три рубля.

– Отдашь с лейтенантской получки.

– Трешник есть, – поднял над головой деньги Матвей. – Давай!

– А-а-а! – во все горло закричал Гусь.

Он пошел на муравьиную кучу, как Матросов на амбразуру, разгоняясь, словно перед прыжком из открытой аппарели Ила, расстегивая до дороге штаны и сдирая их вместе с трусами со своей задницы. И с размаху грохнулся всей своей 100-килограммовой тушей на муравьиный холм.

Холм тут же просел чуть ли не наполовину. Можно представить, какая катастрофа произошла под крышей холма в огромном многоэтажном мире рыжих муравьев. Они дружно брызнули в стороны. А потом, слегка придя в себя, выстроились в ровные колонны и один за другим, организованно, сходящимися лучами пошли в атаку на нашего товарища. Как будто ими руководил какой-то незримый, но очень опытный полководец.

Тут надо несколько слов сказать о Валерке Гусе. Родная его фамилия была Гузь, но, выговаривая ее, всяк сбивался на привычное Гусь. Валерка не обижался. Наверное, привык за свою 20-летнюю с хвостиком жизнь. Еще и потому, что до поступления в училище служил в Воздушно-десантных войсках и соотносил себя с этой большой летающей птицей. А он действительно был большим: под 2 м ростом, страшно сильным. И очень добрым, как это, наверное, присуще всем большим людям.

На четвертом курсе нас переселили в новое здание курсантского общежития, стоящее в стороне от основных корпусов училища. Жили мы на третьем этаже, а четвертый еще не был заселен. Он предназначался для курсантов какой-то страны «третьего мира». В ЛВВПУ вместе с нами уже учились монголы, болгары, сомалийцы, должны были приехать еще и йеменцы, но их все не было, и этаж практически пустовал.

В день дежурства курса на случай тревоги мы все, в том числе и «женатики», которые жили в городе и имели свободный выход за ворота училища, собирались там, в самой большой комнате. Кого-то, чаще всего самого младшего, посылали за «Биомицином». Противным, но очень дешевым, бутылка 0,75 всего по 87 копеек, фруктово-ягодным портвейном, который назывался по-украински «Бiле мiцне». Курсантам-выпускникам, получавшим по 15 рэ в месяц, он был как раз по карману.

Однажды, перепив «Биомицина», мы начали соревноваться, кто с четвертого этажа общежития добросит пустую бутылку из-под портвейна до противоположной стороны улицы – как Сережка Тюленин в фильме «Молодая гвардия» до немецкого штаба.

На той стороне был заросший редкими деревьями пустырь. Когда подошла очередь бросать бутылку Гусю, вдруг дунул ветер. И огромная оконная рама с двойным стеклом, открытая настежь, поехала навстречу Валеркиной руке.

Грохот был страшный. Но поразительно: дырка в двойном стекле получилась ровно по контуру бутылки. Как будто раму прострелили пулей калибра 0,75.

В это можно верить и не верить. Начальник факультета полковник Орлов, конечно, не поверил, что стекло было разбито случайно. И почему-то не стал допытываться, почему так неправдоподобно экзотично. Может, чтобы не затевать громкого скандала. Как мог начфак недоглядеть, что курсанты во время дежурства пьют какой-то зубодробительный портвейн?

Единственное, что потребовал он от Гуся – а курсант признался, что разбил окно именно он, – вставить в раму новые стекла. И Валерка вместе со своим тезкой, другом и соперником по метанию бутылок Оленьковым, потащили эту раму через весь город к стекольщикам.

Но вернемся на опушку сосновой рощи, где Гусь высиживал свои 15 минут на муравьиной куче. Он обхватил ладонью мошонку – самое беззащитное место своего тела, атакуемого рыжим войском. Тряс ее, пытаясь сбросить мелких наглых воинов неумолимого противника. Сбивал их щелчками со своего орудия и ласково приговаривал при этом:

– Куда лезешь, дурашка?! Тут тебе не по Сеньке шляпа.

Матвей Борисович его подзуживал:

– Это самки, Валера, они самые кровожадные.

Вокруг Гуся и Матвея Борисовича давно собрался весь курс. Проснулся даже Тимка Ладин, забыв в стороне свой драгоценный чемоданчик. Хохот стоял такой, что его могли слышать даже в Старичах. Кто-то (на курсе помнят, кто) достал фотоаппарат и начал снимать эту уморительную картинку: Гусь сражается с муравьями, атакующими его задницу и передницу.

– Уберите фотографа! – кричал нам Валерка. – Увижу хоть одну фотку – убью на месте!

Убить он никого не мог. Это знали все. Помню, на Новый год моя будущая теща, которая работала диспетчером на кондитерской фабрике, принесла домой праздничный торт, украшенный всяческими розочками и завитушками. Килограмм на пять весом. Резать его никто не стал: видимо, в семье торты всем уже приелись. Через пару дней мать моей невесты предложила отнести торт в курсантское общежитие.

– Порадуй ребят. Все-таки Новый год.

Радовались за весь курс только Гусь и Оленьков, которые в тот день остались в общежитии. Тем, кто ходил в увольнение, кремовая радость не досталась. Тезки слопали все до последней крошки сами. Правда, запили чаем.

Гусь протянул мне под нос кулак и с выражением ласкового убийцы, как когда-то говорил о себе генерал Лебедь, пообещал:

– Попробуй только не жениться на такой теще. Прибью на месте.

Его пожелание через месяц я выполнил с большой радостью. Тем более что заявление уже лежало во львовском дворце бракосочетаний.

А ситуация вокруг муравьиной кучи и сидящего на ней голой задницей Валерки Гуся сгущалась. Нам всем было весело, а ему, чувствовалось, не очень. На ногах его, на ягодицах, на выглядывающей из-под гимнастерки спине уже не было просвета от облепивших его насекомых. Он время от времени приподнимался, стряхивал их с себя, но они все лезли и лезли, волна за волной. Тучей, словно их здесь были тысячи и тысячи. Гусь еле держался. Он уже ничего не комментировал. Только покрепче сжал губы и поглядывал на часы.

На циферблат смотрел и Матвей Борисович. Стоя в центре гогочущей толпы, он держал в одной руке часы, в другой – вожделенный «трешник». И отсчитывал последние минуты:

– Тринадцать… Четырнадцать… Пятнадцать!

При слове «пятнадцать» Гусь пулей слетел с муравьиной кучи, выхватил у Матвея из рук «трояк» и, матерясь и отряхиваясь, молнией улетел куда-то. Только его и видели.

Чем он лечился от муравьиных укусов, он никогда и никому не рассказывал. Мы видели только то, что в пятницу на обед и на ужин он не ходил. Спал, завернувшись в одеяло. Ребята принесли ему из столовки пару кусков хлеба и котлеты. Но он до них не дотронулся. Субботу и воскресенье тоже провел в койке. А в понедельник встал и пошел на экзамен по тактике. Получил свою четверку.

На выпускном вечере в окружном доме офицеров жены курсантов факультета заглядывали в зал, где праздновали получение офицерских погон лейтенанты-журналисты. Шептались между собой, разыскивая взглядами за столом нашего Гуся. Теперь уже легендарного на все ЛВВПУ лейтенанта.