Остров неисцелимых

Съезжающихся со всех концов страны поступать в военное училище любовно именуют абитурой. Фото с сайта www.mil.ru

Мы съехались со всех концов шестой части земной суши для сдачи вступительных экзаменов в военное училище. Каждый из нас стал именоваться абитуриентом, а все вместе – «абитурой». Нас разместили на территории училища, в палаточном городке на берегу живописного водоема, поделив на взводы и отделения, которые к тому же различались и трехзначными номерами.

Первый категоричный запрет-табу, услышанный мной от начальства, указывал на недопустимость купания в пруду и вообще всякого приближения к воде. Хотя палатки (на 10–12 человек), где нам предстояло жить, располагались буквально в трех метрах от берега. «Выйдя из воды, мы недалеко ушли», – так шутили те из нас, кто разбирался в эволюционных хитросплетениях прямоходящих.

Попасть к нам на абитуру, которую кто-то тут же окрестил «островом» (второе слово опускаю), можно было через специальный мостик, перекинутый над водою. Это для офицеров. А для остальных – в обход по суше, минуя пост охраны (с пропуском в руках), поскольку на самом деле остров таковым вовсе не являлся.

Туалета на острове не было. Точнее, был, обычного деревенского типа, но посещать его абитуриентам категорически запрещалось. Многие не сильно и расстраивались по такому поводу: вокруг буйствовали июльские одичалые заросли и сказочные российские лопухи. Но уж если приспичит – обращайся «по команде» к своему сержанту, он поможет.

Помню, как сержант Валера Б. на измятом кусочке бумаги записал: «Серега, пропусти моего… (лексический оборот опускаю) в туалет на 7 минут. (Подпись)». Зажав в кулаке свой разовый пропуск на «материк», ты сломя голову летел в обход на другой берег, в ближайшее здание, где есть туалет, лихорадочно соображая: только бы уложиться в указанное время и в срок вернуться на свой бессортирный остров. Не сразу, но получалось. Так вырабатывалась привычка всюду успевать, не роптать и в целом радоваться жизни.

Спустя несколько дней абитуриенты, прибывавшие по командировочным предписаниям, собрались наконец-то в полном составе. Палаточный городок, превратившийся в муравейник, кишел сотнями бледных и загорелых тел, выбритыми и лохматыми головами, цветастыми и однотонными рубашками, цивильными сандалиями и армейскими сапогами. В этой «вакханалии» (словечко нашего комбата) кричали и спорили, молчали и думали, рассказывали анекдоты, смолили до одури в курилке знаменитый ленинградский «Беломорканал» фабрики Урицкого и делились наболевшим. Военная абитура, съехавшаяся на месяц раньше гражданской и уже сдавшая свои вступительные экзамены, пыталась в меру сил контролировать на первый взгляд неуправляемое положение. Десятки ежедневных сборов и «перестраховочных» построений, проверок и перекличек постепенно приучали нас, вчерашних школяров, к понимаю начатков воинской дисциплины и уставного порядка. Мораль проста: ни шагу в сторону без разрешения своего командира.

Последним тоже жилось несладко. Имея примитивное представление о такте, вежливости и деликатности, им частенько приходилось «упираться лбом в стену». То есть срываться на крик и грубость, встречая в глазах подчиненных им мальчишек непонимание «целесообразности» дебильных приказов и распоряжений, осознание личного достоинства, а иногда и открытое противостояние. Которое в армии, как выяснилось, недопустимо ни на йоту, зовется пререканием и неподчинением и выжигается «каленым железом».

После отбоя в лагере с наступлением сумерек у многих сержантов просыпалась дремавшая при солнечном свете страсть к куртуазности и поиску приключений. Неодолимый зов расправлял командирские плечи, вынуждая примерять джинсовые брюки и куртки, батники и пиджаки, кроссовки и другие «колеса». То есть одежду мирно спавших в палатках гражданских абитуриентов, не подозревавших даже, что случается в жизни и такое, когда носки без хозяина «ходят в самоход».

Через какое-то время среди гражданских обнаружились особи, томившиеся от переизбытка врожденных тактичности и предупредительности. Они сами, по доброй, так сказать, воле предлагали сержантам свои личные вещи. Среди таких снабженцев-доброжелателей проявлялась даже тенденция к соперничеству – чьи вещи более подходят для ночных сержантских рейдов в город. Как их распирало от ощущения собственной значимости в глазах благосклонных к ним младших командиров.

Среди гражданских обитателей острова процветала и иная разновидность конкуренции. Вызвана она была желанием некоторых всенепременно, во что бы то ни стало успешнее других пройти конкурс и поступить в престижное учебное заведение. Поскольку конкурс был достаточно большим (три-четыре человека на место), не замедлили проявиться индивидуумы, демонстрировавшие наивысшую степень участия в судьбах своих коллег-сопалаточников и регулярно поставлявшие наисвежайшую о них информацию заинтересованным в ней лицам.

Тот, кто своевременно это понял, успев прихлопнуть «хлеборезку», продолжал худо-бедно влачить свое островное существование, не теряя надежды на лучшее. Другие, пойдя на поводу у злостного самиздата и вражеских «радиоголосов», не распознав еще подлинной сущности «звериного оскала империализма», а значит, играя ему на руку, вынуждены были сделать острову ручкой. Тем самым они получали первый личный опыт расплаты за инакомыслие и неблагонадежность, избрав, по сути, путь «внутренней эмиграции».

Оставшимся же на «озере Надежды» (численность их заметно сократилась еще до начала экзаменов) предлагался «столбовой путь» в незнаемое: добровольно-принудительно признав себя «невыездным», выучиться на офицера-политработника. Но жизнь быстро доказала, что далеко не вся гражданская молодежь имеет правильное представление, что же скрывается под этой загадочной и, хотелось верить, высокооплачиваемой службой.

Помнится, после приезда всей гражданской абитуры нас построили на центральной линейке между палаток, расставив строго по штату и ранжиру, приказав выровнять носки разносортной обуви по песчаной бровке. Начальника перед строем я не запомнил: очень уж глаза разбегались от первых впечатлений. Но почему-то в памяти осталось обращение офицера к нам. Громким поставленным голосом он спросил абитуриентов: «Кто приехал учиться на морского контрразведчика – три шага вперед, кто – на сухопутного – пять шагов».

Бодрым шагом вышли перед строем несколько «сухопутных». За ними вразвалочку, видать от качки, заявили о себе и «морские». Кто-то хотел, но, дернувшись, так и не вышел – судьба. Каково же было удивление честно вышедших из строя, когда, скомандовав «напра-во!», их по одному завели в штабную палатку. И, выразив искреннее сожаление о вынужденном расставании, вручили несостоявшимся «Штирлицам» проездные документы на обратную дорогу. После этого случая некоторые абитуриенты стали своими мозгами доходить до понимания, что в этом вузе для работы на берегах туманного Альбиона не готовят.

Многие офицеры, не зная устали, с утра до вечера проводили с нами такую «форму» изучения личности, как индивидуальные собеседования, иногда – многочасовые. Помимо традиционных вопросов биографического характера, практиковались и самые неожиданные, например: «Назовите наизусть номер вашего комсомольского билета», «Какие посты занимает Леонид Ильич Брежнев?», «А Гейдар Алиевич Алиев?»

Были вопросы и попроще: «Зачем вы сюда приехали?», «Кто из ваших родственников бывал за границей?», «Как вы понимаете, что военный человек себе не принадлежит?» Отвечать на вопросы надо было желательно не заикаясь, глядя прямо в глаза собеседнику. Сомневаться, опускать глаза или «шарить» ими по записям, сделанным рукой собеседника, не следовало. Некоторые офицеры расценивали это однозначно: абитуриент N не откровенен, профнепригоден, «серая лошадка». Помню, крокодиловыми слезами рыдал в палатке абитуриент, приехавший из сельской глубинки. Парня раскололи на «допросе». Он, наивная душа, признался офицеру, что желал бы получить престижное высшее политическое образование, чтобы, вернувшись в родной совхоз, быстрее дорасти до должности председателя.

О святом (без преувеличения) отношении к сохранности своего комсомольского билета и персональной ответственности члена ВЛКСМ (не комсомольцев не допускали к вступительным экзаменам) за их содержание в образцовом состоянии нас предупредили с первого же дня жизни на абитуре. Для сведения счетов с более удачливыми конкурентами был известен апробированный способ: отыграться через его комсомольские (партийные) документы. Все зависело от фантазии и коварства завистника. Иногда документы хладнокровно похищали. Жалкий вид имели абитуриенты, которые, проснувшись по утру, вдруг не обнаруживали своего комсомольского билета на месте.

Обычно наивная гражданская молодежь оставляла комсомольский билет на ночь в кармане своей одежды, на краю деревянных нар. Я невольно задаю себе вопрос: а может, и хорошо, что мы были доверчивыми? Ведь в большинстве своем мы воспитывались родителями и школой на примерах порядочности и человечности. Да и весь русский эпос и фольклор – о неминуемой победе добра над злом и коварством. Но жизнь непременно вносит свои коррективы – чуждые человеческому естеству и унижающие самое высокое достоинство.

Стыдно, да и мерзко вспоминать, что, вступая в самостоятельную жизнь под дырявой крышей из брезента, мы в первую очередь усваивали печальную мудрость «береженого Бог бережет». И прятали на ночь под подушку свои документы, деньги, часы и даже фотографии дорогих сердцу людей. Никто не хотел оказаться в «петле неудачника», подобно хорошему парню из Средней Азии, со слезами в карих глазах нашедшему кусочки фотографии с похищенного у него на днях комсомольского билета в развороченной выгребной яме. H