Выстрел в спину

Курсант должен быть готов к самым неожиданным и необычным поручениям командиров. Фото РИА Новости

Однажды мне передали: срочно прибыть на второй (управленческий) этаж, в политотдел училища. Случилось это на третьем курсе, больше побывать в политотдельских кабинетах мне не довелось, о чем я никогда не сожалел.

Заместитель начальника политотдела училища полковник П. осмотрел меня с порога немигающим взглядом королевской кобры, сухо поздоровался и, не предлагая мне стул или кресло, сразу ввел в курс дела. Завтра состоятся похороны подполковника А., преподавателя кафедры научного коммунизма, скоропостижно скончавшегося от инфаркта во время своей лекции слушателям второго факультета. Я должен от «лица» (словечко П.) военно-политического факультета подготовиться и выступить на траурном митинге на кладбище. Все внутри меня колыхнулось и поднялось, но вовремя вспомнив, что идет год моего кандидатского партийного стажа, решил сдержаться и не возражать. Слаб человек в коленках. Даже с кандидатской карточкой в кармане у сердца.

– Твое выступление должно быть кратким и бодрым. Улавливаешь? – и без того крупные, навыкате, глаза полковника приняли выпукло-окуневидную форму, отчего он сам стал жгуче походить на виденного мною в кадрах кинохроники доктора Йозефа Геббельса.

– Уже уловил. Но я, товарищ полковник, никогда не писал траурных речей. – Я хотел еще добавить, что могу со сцены прочитать стихи, наконец отрывок прозы, но выступать у открытого гроба перед телом человека, которого я никогда не знал и даже в глаза не видел…

– Вот завтра и увидишь, – товарища П., как автоматный затвор, передернуло от моих сомнений, очевидно, он ощутил в этом отрыжку чуждой и лишней для него интеллигентности. Привыкнув быстро и окончательно расставлять все точки (про запятые не уверен), он не совсем корректно смотрел на меня в упор, безжалостно прожигая двумя выцветшими гиперболоидами.

– Вы не могли бы мне дать какой-нибудь образец некролога? – обратился я, чувствуя полную тщетность своих телодвижений.

– Газеты полистай. Еще вопросы?

– Разрешите идти?

– Ступай. – И не успел я переступить порога, как мне в спину воткнулась брошенная фраза. – И чтоб в тексте сквозило соболезнование!

В поисках необходимой формы выражения соболезнования я перелопатил газетные подшивки в читальном зале нашей библиотеки и, набросав трагический текст, через пару часов постучался вновь в знакомую дверь.

– Не то, – бросил полковник, безжалостно перечеркнув почти весь листок с траурной речью, составленной, как мне казалось, по лучшим образцам отечественной партийно-правительственной «некрологической прозы». – Ты еще не проникся ответственностью момента, курсант.

Я молча стоял, ослабив по уставу левую или правую ногу, не помню уже, какую.

– Пойми, ушел из жизни уважаемый человек, прекрасный офицер, можно сказать, в самом расцвете творческих сил… Улавливаешь?

Я молча кивнул.

– Ступай. Думай. Придешь утром, – чувствовалось, что у «Геббельса» и без меня хлопот по горло. – Да, кстати, ты, так сказать… как переносишь покойников?

Хотелось ответить, что я их никогда и никуда не переносил, пусть лежат себе… В растерянности лишь пожал плечами.

– Я это к тому, – продолжал он, -– чтоб ты не подвел завтра на кладбище: не вздумал сознание потерять, ну и все такое… Все должно быть красиво. Мы – военные люди… – Его лицо хранило полную, вытянутую к низу, эмоциональную невозмутимость, не дергалась ни одна мышца, лишь глаза бесновато блестели, буравя меня. Что это, чекистская выдержка? Железная маска спокойствия? Результат скрываемой от всех многолетней медитации перезрелого буддиста? А может, из его черепа удалены даже малейшие нервные отростки? Впрочем, вполне обычное дело в пестром калейдоскопе политрабочих будней, работа такая… Побратимы с работниками патологоанатомических отделений.

– Постараюсь, товарищ полковник. – Да уж, до убийственности детальный инструктаж.

Ночью спалось скверно: снилась (сны мне снятся редко) свежевырытая могила с торчащим из нее 16-м параграфом Устава КПСС. Согласно тому параграфу, лица, проходившие годовой кандидатский стаж и не зарекомендовавшие себя должным образом, выбывали из монолитных рядов авангарда строителей коммунизма.

Утром в назначенное мне время с помятой, но чисто выбритой физиономией, надушенный дорогим одеколоном, с заново написанным спичем, «проникнувшись» и слегка сникнув позвоночником, я стоял в «логове Геббельса».

– Плохо, – резюмировал он, уверенно чиркая плод моей проникновенности. Далее как приговор. – С тобой тяжело работать. Да-а… А мне говорили, отличник учебы…

– Правильно говорили…

– А ты не дерзи, на-ка вот лучше. – Он протянул мне новый текст: – Прочти.

Я прочитал написанное. Честно говоря, два десятка предложений, которые рекомендовались к произнесению на митинге, покоробили меня. То ли никчемной патриархальностью, то ли вообще неуместностью и прямоглуподушием. Говорить такими словами имел моральное право человек, хорошо знавший усопшего и проработавший с ним не один год. К тому же завершался текст словами (привожу дословно, изменив имя, отчество, фамилию): «Спи спокойно, наш учитель, Георгий Евдокимович Абрамычев…» Своими доводами я поделился вслух.

– Знаешь, что… – глуховатый бас товарища П. колыхнул портрет товарища Ф.Д. на стене, – не морочь голову! Мне и себе. – Он подошел вплотную и тоном, не терпящим возражений, добавил: – Выучишь текст наизусть, время еще есть. На таких мероприятиях по бумажке читать – не солидно. Слова должны идти от сердца… – Полковник положил свою тяжелую кисть на мое неокрепшее плечо.

– А если я разволнуюсь?

В его глазах мелькнула тревожная искорка.

– На всякий случай можешь положить свой текст в карман шинели, – опуская руку с моего плеча, предложил он компромисс. – На крайний случай. В жизни надо быть готовым и к таким экзаменам тоже…

Всякий раз, когда я вспоминаю тот день, мне становится не по себе. Может оттого, что впервые участвовал в траурном ритуале – митинге; кстати, никого из курсантов училища, кроме почетного караула, на кладбище не было. Может, потому, что, всматриваясь в серые бескровные лица вдовы и ее детей, мысленно переносил на себя постигшее их горе, интуитивно готовясь к таким проверкам на крепость духа, стойкость непослушного каменного тела, обнаженность нервов, беззащитность перед… Может, потому, что чувствовал себя посторонним (а как же «чужого горя не бывает?»), стыдясь и мысли о том, что не был даже формально знаком с тем, кого провожают в последний путь…

Хотелось провалиться сквозь кладбищенскую глину от жгучего позора, коснувшегося ушей и щек, входившего постепенно в глаза, видя, как полковник П., главный организатор церемонии, отдавал дикие распоряжения семье и родне по поводу того, кому, когда и в какой последовательности подходить к телу для прощания, а задержавшихся сверх установленного им регламента настойчиво отводили в сторону, взяв под руки.

Я вглядывался в происходящее и не понимал, ЗАЧЕМ нужно сейчас командовать, да еще публично, не стесняясь осуждения, при опускании на гроб крышки, чуть ли не выкрикивая вира-майна (прости меня, господи!), добиваясь кощунственной синхронности в действиях людей, заколачивавших гвозди, опускавших гроб в могилу, засыпавших ее землей…

Я не понимаю этого. И – не хочу понимать.

…Я произнес свои слова. Без бумажки, она осталась в шинельном кармане. По памяти. Не различая лиц, стоявших вокруг людей: все смешалось темно-красным пятном. Помню, что последняя фраза, настойчиво вложенная в мои уста полковником-цензором, резанула по ушам некоторых присутствовавших. Впрочем, в те секунды, длившиеся вечность, плохо соображалось…

Вернулся в училище, выйдя из автобуса, услышал, как кто-то «выстрелил» мне в спину: «Спи спокойно, наш учитель…»