Флоренский брезговал советской властью, но принимал ее

Даже в Соловецком лагере священник Павел Флоренский был занят научными опытами. Фото 1934 года

В декабре 1937 года был расстрелян один из виднейших русских религиозных мыслителей ХХ века – священник Павел Флоренский. Внук философа – геолог, профессор Павел ФЛОРЕНСКИЙ – рассказал корреспонденту «НГР» Павлу СКРЫЛЬНИКОВУ о том, как его дед воспринял две революции и почему к известному всем образу смиренного священника стоит добавить резкие черты бескомпромиссного бойца.

– Павел Васильевич, взирая из нашего времени, можем ли мы назвать идеи и труды Флоренского политическими?

– Да, конечно. Но Флоренского чаще всего воображают – и физически, и психологически – по мотивам портрета Нестерова. Весь согнувшийся, спрятавшийся, герметичный Флоренский, а рядом – буйный Сергий Булгаков, пришедший в религиозную философию из социал-демократов. Так Флоренского воспринимали и воспринимают до сих пор – но он был совсем не таков. С первых же дней своей деятельности он всегда шел по краю. Родители его были классическими шестидесятниками: примат науки, культуры, гуманизма, порядочности – все, чем жил XIX век. Но после окончания Московского университета он поступил в Московскую духовную академию, где в 1906 году в день расстрела лейтенанта Шмидта в домовой церкви академии произнес проповедь «Вопль крови», эхом отозвавшуюся по всей России. Результат – первая ходка в Бутырку, а у него будет еще две, уже при другом режиме. В то время он вместе со своими однокашниками Владимиром Эрном и Александром Ельчаниновым, а также Валентином Свенцицким и рядом единомышленников создают «Христианское братство борьбы». Отметим, что, кроме рано скончавшегося Эрна, все трое стали священниками. Во время революции 1905 года они выступили против смертной казни в России. Все это было единым движением в жизни Русской церкви. Участники «Братства» видели необходимость изменения поведения и положения Церкви, ее трансформации, но это не было ни обновленчеством, ни левачеством. Так что Флоренский не прятался от политики.

– Значит, написанные им в заключении, уже после революции, слова о том, что «труп монархии нельзя было гальванизировать», не были сделкой с советской властью, а вытекали из опыта его собственной политической жизни?

– Флоренский был ученый, а не революционер, а будучи ученым, он относился к происходящему как к естественному процессу. Он предвидел грядущие потрясения, так же, как предвидел коренной перелом цивилизации Освальд Шпенглер. Конечно, эмоционально для него Февраль был трагедией: все предали всех.

– Но – трагедией закономерной…

– Конечно. Он понимал все, жил в этом мире, общался с молодежью – он не был кабинетным философом. Февраль для него был трагедией, а Октябрь – уже естественным процессом. В Москве сейчас делают выставку «Первые», посвященную первым послереволюционным арестам – их отсчет совершенно напрасно начинают с октября 1917 года. Ведь первым политическим заключенным при новой, еще «февралистской» власти стал государь, арестованный Корниловым! И Московская духовная академия в феврале «густо покраснела». Оттуда Флоренский ушел, как и с поста редактора «Богословского вестника». Как он писал впоследствии митрополиту Антонию (Храповицкому): «Я был вынужден уйти из академии, дабы не быть изгнанным своими товариществующими сотоварищами» – великая фраза. Так что к вопросу о том, как он к этому относился – брезговал. Брезговал, но принимал так, как мы с вами принимаем погоду.

– Но ведь должен же он был преодолевать противоречия, которые возникали у него с новой властью, да и с окружающими?

– Что значит «преодолевать»? Жить-то надо. Надо и жить с ними. И он стал служить государству, но при этом все 20-е годы он писал философские работы – «Философию культа», «Иконостас» и прочие, где уж его никак не обвинить в измене собственным взглядам. Флоренскому приписывают слова, что лучше заблуждаться вместе со страной и народом, чем чувствовать себя праведником без них, произнесенные в ответ на вопрос, почему он не покинул Россию. Это была позиция. Сначала он преподавал математику в педагогическом училище, потом будущим художникам во ВХУТЕМАСе – уж на что была левацкая контора! После его привлекли к работе на заводе «Карболит», первом в стране производстве пластмассы, а вскоре перешел в систему ГОЭЛРО и был там заместителем директора по науке гигантского Всесоюзного электротехнического института. Деда арестовали в 1933 году. Высказывался ли он в это время активно на политические темы? Думаю, что уже нет. Но в начале 20-х – высказывался, и активно, защищая Церковь и культуру вообще. Он служил Церкви, участвуя в создании Комиссии по охране памятников искусства и старины, благодаря которой была сохранена Троице-Сергиева лавра как музей. Он вообще до 1928 года умудрялся ходить везде в подряснике – это уже был вызов, он лез на рожон. Как писал поэт, «во ВХУТЕМАСе Флоренский в рясе».

– Но в написанном в тюрьме «Предполагаемом государственном устройстве в будущем» можно усмотреть определенный компромисс…

– «Компромисс» – это не тот термин. Подписанные им признания попросту у него были выбиты. Что же касается работы «Предполагаемое государственное устройство в будущем» – это ведь не единственная книга, написанная в камере смертника в ожидании казни. Есть два абсолютных аналога: «Утопия» Томаса Мора и «Город солнца» Томмазо Кампанеллы. Только там было описание светлого субкоммунистического будущего, а здесь – трезвый взгляд на будущее страны. Все ее граждане тогда находились в страшном положении, в ожидании стука в дверь. Даже моя сознательная жизнь была жизнью внука врага народа: я боялся своей фамилии. И я не жалуюсь – просто это нужно понимать. Один журналист нашел в моих словах поддержку сталинизма. Так нет. Это открытый без компромиссов манифест абсолютной монархии, государственности, идеи сильного государства. И она очень актуальна сегодня.