Записки иподьякона

Иподьякон Александр Могилев и его начальник, епископ Кировский Хрисанф (Чепиль) в начале 1980-х годов. Фото с сайта www.pritvor.kz

«На заре туманной юности», после окончания университета, во многом на волне диссидентских настроений я почувствовал интерес и даже тяготение к православию. Тогда произошли первые контакты с духовенством, и об этих временах мне вспоминается на фоне сегодняшних дискуссий о жизни РПЦ.

Первое знакомство

22 декабря 1981 года я отправился к епископу Илиану (Вострякову), временно управлявшему Пермской епархией. В тесной приемной была очередь из духовенства. На стенах тесными рядами висели архиерейские портреты. Из соседней комнаты доносился стук пишущей машинки. Дух доброй отеческой старины, казалось, витал в управлении. То был не советский дух. Но человеческие страсти не миновали и это место. «Все, все расскажу владыке!» – влетела в приемную неудержимая женщина. За ней с уговорами – соборный протоиерей. То была супружеская сцена.

Ждать пришлось не слишком долго. Архиерей принял меня (незнакомца) без помпы. Подкупало, что благословил не сидя – встал специально ради меня. Был он молод. Черная бородка и живые глаза доминировали в его внешности. Авантажный чемодан-дипломат и новая фиолетовая скуфья виднелись рядом, и еще банка каких-то консервов. Епископ представился уроженцем Челябинска (и мы сочлись почти земляками), рассказал кратко о своей молодости, службе в армии. Затем перешли на современность. Узнав о моем интересе к православной литературе, он подарил мне 19‑й выпуск «Богословских трудов» с «Исповедью блаженного Августина», снабдил книгу дарственной надписью, дав знать, что «Исповедь» и для него много значит. Пригласил заходить, написав на листке свой домашний адрес и номер домашнего телефона. И еще пригласил иподьяконствовать.

Открытость его подкупала. Говорил со мной как надо: уважительно, не выказывая подозрений, и в то же время с достоинством. Рассудительности виделось больше, чем важности. Выходя из кабинета, я чувствовал: на душе стало светлее.

Желание Илиана остаться в Перми не исполнилось: на него жаловались в патриархию. Наверняка он ощущал в Перми одиночество. Баловнем судьбы его не назовешь. Кончилось тем, что лишился епархии, став «почетным настоятелем» одного из подмосковных приходов.

Но встреча с Илианом внушила мне тогда мысль, что у церкви остались силы к возрождению.

Гвардии архиереи

В 1982 году я переехал в город Яранск Кировской области. Здесь в 1982–1984 годы и состоялась моя иподьяконская «карьера» – при епископе Кировском Хрисанфе (Чепиле).

В конце 1982 года я впервые попал к нему, зайдя в епархиальное управление при первой же поездке в Киров. Запомнились детали. Деревянный архиерейский дом окружали два забора; калитки имели запоры. А соседнее новое здание епархиального управления было из кирпича. На первом этаже, где дежурил сторож, находился склад. Второй этаж занимала канцелярия. Копия с картины Александра Иванова «Явление Христа Марии Магдалине» украшала приемную. Архиерейский кабинет был мал, но уютен. Перед епископом стояло два телефона (действовала мини-АТС). Аппараты были такими же, что и у главы предприятия, где я работал.

На прием шел с конкретной целью – приобрести новый выпуск «Богословских трудов». Желание сбылось: епископ подарил мне, сняв с полки, 23‑й выпуск за 1982 год, глянув прежде на страницу с содержанием.

Визит завершился знакомством с Александром Геннадьевичем Могилевым (ныне митрополит Казахстанский). Ему епископ и поручил «вывести меня в люди». И вскоре, при возглашении «Аксиос!» («Достоин!»), в одном из храмов меня посвятили в стихарь, что стало началом иподьяконства.

1 апреля 1983 года Хрисанф широко отпраздновал свои именины. Был день Хрисанфа и Дарии, чтимых в церкви святыми. Приехали гости, каждый со свитой: из Новосибирска – архиепископ Гедеон (Докукин), из Свердловска – архиепископ Платон (Удовенко). Секретарь Гедеона предстал в броской экипировке. Под приоткрытой рясой виднелся серый подрясник с красивым вышитым поясом. Контраст черной рясы со светлым подрясником был эффектен. На щеголе была и камилавка.

За литургией открылись новые подробности об архиерейских повадках. Платон благоухал одеколоном Eau jeune. Он глядел поверх наших иподьяконских голов самодовольно, что так присуще русским архиереям. При неловкости с моей стороны, когда его облачали, он кинул на меня грозный взгляд, однако промолчал. Что до Гедеона, то его манеры отзывались слащавостью: он словно млел от причастности к иерархам.

Праздничную трапезу устроили в здании управления. Для иерархов накрыли особый стол. Расселись они по старшинству: в центре – Гедеон, справа – Платон, слева – именинник. Белоснежные скатерти, хрусталь, сияющие приборы – все создавало праздничное настроение. Прозвучала молитва. Начали с водки, заливной осетрины… Великопостные дни не были помехой. Здравицы, многолетия следовали чередой. Застольную интонацию дополнила патриотическая нотка. Платон прочел из Ивана Никитина: «Уж и есть за что, Русь могучая, полюбить тебя, назвать матерью…»

Приглашение Гедеона и Платона – к чести Хрисанфа: ведь не всякий иерарх пригласит старших по сану и хиротонии, чтобы не уступать первенство при богослужении.

Гости вскоре уехали, и в центре моего внимания остался Хрисанф. Запоминалось в нем многое. Говорил он напыщенно, не спеша (но с акцентом). Осанка, позы, жестикуляция – все было импозантным. И эти большие, глубокие, навыкате голубые глаза! Да, он брал внешностью; вальяжность его впечатляла. Представительного, высокого, его нельзя было не заметить. Глядя на Хрисанфа, думалось: в архиереи, как в гвардию, посвящают по физическим данным. Швейцар московской гостиницы «Россия», где останавливался епископ, вытягивался в струнку при появлении этого «гвардии архиерея».

Эффектен он был и в штатском костюме, который надевал в дальних поездках. Одетый так, он говорил со мной раз за обеденным столом. Галстука не было; рубашку заменял свитер. Все было изящным и удобным – in optima forma. Короткая борода, не слишком длинные волосы – он думал об удобстве. Нежное архиерейское тело требовало своего. Одной из целей его поездок в Москву были встречи с личным врачом. Работая поочередно, два повара ежесуточно дежурили в архиерейском доме – островке сибаритства среди суровой советской действительности.

В храме он служил до артистизма торжественно. Для причесывания волос епископ брал большущий гребень. И даже это действо казалось сакраментальным. Службы его не обходились без музыкально виртуозного протодьякона. Вот только проповедей Хрисанфа не помню почему-то.

Подобно иным иерархам, он пренебрегал многими житейскими деталями. Вопроса «Как вы устроились?» мне не задавал. Протежированием не отличался. Один из его иподьяконов раз за разом проваливался при поступлении в семинарию.

Порой откровенничал, не скрывал, что ему претит титуловаться Кировским, точно от большевика Кирова что-то прилипало к архиерею. Клиром своей епархии не восторгался. «Служит не Христу, а Бахусу», – отозвался однажды о священнике-выпивохе. Предместника своего Мстислава (Волонсевича) тоже поругивал.

В контактах с уполномоченным Совета по делам религий придерживался сдержанной дипломатии, четко понимал: власть занимается селекцией духовенства, чтобы не рукополагались способные. Предложив мне однажды стать священником, он объяснил, что нужно сначала уйти из юрисконсультов, устроиться сторожем или кочегаром – тогда уполномоченный разрешит хиротонию.

Люди, окружавшие епископа, представлялись тоже необычными, даже шофер архиерейской «Волги» – субтильный, не похожий на других советских шоферов.

Упомянутый выше Александр Могилев стоит особых слов. До 1 августа 1983 года секретарство при Хрисанфе он совмещал с иподьяконством. Затем началась его священнослужительская карьера, приведшая на костромскую архиерейскую кафедру. Если секретарь управления дьякон Марк отличался пассивностью, будучи продуктом советской системы (скучал в канцелярии, в соборе брал лишь одну ектенью), то Могилев являл собой другой тип священнослужителя. Сидеть на месте не мог. Киров исходил вдоль и поперек. Жажда деятельности в нем бурлила. Имел немалые связи. В те сложные годы владел искусством приспосабливаться к системе. Не было сомнений: он причастен ко всем епархиальным делам, Хрисанф без него не мог и шагу ступить, включая контакты с уполномоченным. Могилев был, похоже, не только руками и ногами иерарха, но и его головой. Пример Могилева показывал, как многое может мирянин в церкви, оставляя иерарху прерогативу рукополагать. Думаю, в известной мере он управлял епархией, Хрисанф же – архиерействовал. Хотя, конечно, иподьякон не мог знать обо всех делах епископа. Священники понимали вес Могилева, не забывались при нем. Куда и какую икону повесить в соборе – он вникал и в такие дела. Добавим к этому умение не забываться пред начальствующим, что благоприятствовало его долгому пребыванию при Хрисанфе.

Появление Могилева стало знамением времени. Назревали большие перемены. В постановлении Совмина РСФСР от 1980 года «О мерах по улучшению охраны памятников истории и культуры» в числе памятников, подлежащих реставрации, упоминался комплекс Трифонова монастыря в Кирове. В 1983 году верующим передали здания Данилова монастыря в Москве. Церковь нуждалась в активных тружениках.

Многое из того, что можно было сделать, при Могилеве и вправду делалось. В 1985 году в Серафимовском кафедральном соборе Кирова завершили капремонт. Став священником, он много ездил по епархии, проверяя приходы. Не доучившись, он из духовной академии ушел на «кировский подвиг». Но отблеск столичного лоска на нем сохранялся. Особым выговором и апломбом архиерейского пошиба он выделялся из ряда. Цивильный добротный костюм был обычной его одеждой до вступления на священническую стезю. Жил в архиерейском доме, в своей келье с личным телефоном.

Архиерейскую службу знал хорошо. Иподьяконами руководил аккуратно. «Кланяемся!» – раздавалось, когда надо, негромкое его указание, и все шло своим чередом. При моей неловкости на службах он ни разу не задел мое самолюбие.

Имея с ним один и тот же иподьяконский ранг, мы не общались на равных. Обращались друг к другу по имени-отчеству и неизменно на «вы». В пасхальном поздравлении 1984 года, отправленном по почте, отпечатанном на пишущей машинке, Могилев (тогда уже священник) четыре слова вписал сам: «Дорогой Валерий Викторович!» (с маленьким крестиком сверху) и «Александр» – перед отпечатанной фамилией. Подписался одним именем, как архиерей. На конверте был изображен герб СССР, хотя продавались и другие конверты.

Житие-бытие иподьяконское

С православной литературой тогда было не так худо. За время иподьяконства я приобрел «Часослов» 1980 года, изданное патриархией комментированное чинопоследование двух служб, выпуски «Богословских трудов», номера «Журнала Московской патриархии». Советскую – «зеленую» – Библию 1976 года и молитвослов из США уже имел. Помогал мне и Могилев, давая для чтения брюссельские издания Александра Меня.

Итак, я приобрел при Советах разную православную литературу и грампластинки с записями церковных песнопений. Зарубежные работы об РПЦ тоже до нас доходили, такие как фотоальбом швейцарца Фреда Майера «Православная церковь в России», вышедший в 1982 году.

22 мая 1984 года газета обкома КПСС напечатала мою статью к 400‑летию Яранска. Наряду с описанием храмов в статье были уважены «пламенные революционеры». Прочитали статью и в епархии. Страх, что я их «пропечатаю», почти открыто высказал Могилев. Было ясно, что ко мне относились в епархии с недоверием. Но, занимая престижную должность «в миру», я был на особом счету.

К Серафимовскому собору, где чаще служили, подходило определение «насыщенный». Здесь было много икон. В маленьком храме сходилось немыслимое число богомольцев, что создавало духоту. «Промокаю насквозь на службе», – признался однажды Хрисанф. И после каждого богослужения все архиерейское облачение, вплоть до подризника, шло в стирку.

В алтарях мы были раскованны: фотографировались, разговаривали – молитва была не главным делом. Бывали и в области. Однажды был нанят автобус-катафалк. Архиерейское облачение было при нас. На место покойника кто-то поставил футляр с епископской митрой. Поездки в Киров стоили денег, но я получал кое-что в конверте.

Странно, что при государственном контроле тех лет о моей близости к церкви не узнало начальство, как и о моем венчании в храме, хотя поворота в государственно-церковных отношениях тогда еще не произошло. Чувство страха не было органичным в жизни в СССР в последние его годы. Духовенство, однако, продолжало испытывать страх.

Вера сохранилась не только в храмах: к официальной религиозности примыкала народная, выраженная в Яранске в почитании старца Матфея, чьи останки покоятся на городском кладбище. Власть прибегала к насилию – могилу старца ровняли с землей, возле нее дежурила милиция – и рекрутировала сатириков-журналистов. Могилу однажды заасфальтировали. Но ради щепотки земли «от старца» на могилу ехали издалека. Впрочем, Хрисанф дистанцировался от «яранского феномена»…