Елена Потёмкина
– Борис Тимофеевич, в какой момент у вас возник импульс к литературному творчеству, ведь немалую часть жизни вы посвятили музыке? Труден ли выбор между музыкой и литературой?
– Уже года в четыре я хотел сочинять, говорил: буду композитором. Однако музыка имеет под собой прочную литературную основу. Ведь язык, по Гумбольдту, главнейшая деятельность человеческого духа, лежащая в основе любой другой деятельности. Играя на скрипке, я всегда произносил про себя некий текст. Причем текст был не поэтический, это была проза. Для окружающих было странно, как это после пятнадцати лет беспробудной музыки я стал вдруг заниматься литературой. Для меня же не было ничего более естественного, чем переход от музыки к литературе. Я долго писал стихи, пока не почувствовал: основное мое дело – проза. Еще в юности я обнаружил в себе некий «повествовательный ген». С тех пор многое ушло, а этот ген не разрушился.
– А как занятия музыкой повлияли на литературное творчество?
– Музыка не только обновляет эмоции, но и совершенствует мозг. В музыке много сопоставлений, здоровой цитатности, безупречной преемственности. Не все это присутствует в современной литературе. К примеру, в музыке есть такой предмет: «Анализ музыкальных форм». В музыке никто не чурается повседневного, порой изнуряющего труда. Бах написал «Хорошо темперированный клавир», где изумительного ремесла намного больше, чем показного вдохновения. Но, придя в литературу, я сразу услышал: «Учиться – не надо». И: «Мы пишем по наитию. Нам закон не писан»! Все это обыкновенное чванство, ребячливый вздор, да еще и люмпен советского разлива.
– В только что возобновленной Библиотечке «Огонька» вышел ваш рассказ «Живорез». Рассказ – страшный. Как возникла идея этого произведения? И как обычно вы начинаете работу над произведением? Садитесь перед чистым листом или есть заранее сделанные заготовки и четкая схема?
– Тут существуют различные приемы. Иногда пишу с чистого листа, иногда не вполне осознавая, что делаю. Но все равно: рано или поздно придется уяснить, чем ты занят – романом или повестью, новеллой или рассказом. Иначе жанровая неудача (а с ней вместе и художественная) неминуема. Еще стараюсь не забывать: сначала письмо, потом внутренняя критика. А начинается все с рельефного оттиска, оставляемого впечатлением. Или с непривычного чередования образов и слов. Эти «рельефы и оттиски», эти вроде случайные черточки ни в коем случае нельзя приспосабливать под общепринятый канон, под тенденцию или моду!
Ну а «Живорез»┘ От этого слова я не мог отделаться полгода. Слово взвихрило ассоциации, стало выстраивать ряды воспоминаний. Рассказ действительно страшный, но правдивый. В Гражданскую войну, для «укрепления сердца», расстрельщики, бывало, пили кровь. Уже после написания рассказа – основанного на подлинных событиях, – я вычитал про это у Деникина в «Очерках русской смуты». Там он с документальной точностью пишет – кто и сколько расстреливал, кто и чью кровь пил. Критики упрекали: «Евсеев все придумал». Но уж Деникину могли бы поверить!
– А как вы относитесь к высказыванию, что литература и реальная жизнь существуют параллельно?
– Писатель зависим от окружающего мира, иначе откуда – осязание, запах, цвет? Писатель не ангел Господний и не моллюск на дне океана. Он не автономен, он всегда существует в обществе. Ну а все новомодные теории┘ Сами по себе они интересны, но в расхристанной российской жизни едва ли применимы. Писатель обязан пропустить сквозь себя реальный мир, чтобы потом впечатать в издательскую полосу – свой. В этом смысл книги, смысл писательского дела.
– А профессионализм писателя, в чем он?
– Наверное, в том, чтобы литературные приемы отражали всю полноту мира: как внутреннего, так и внешнего. Нельзя приемами отражать приемы. Долгие годы, начиная с Белинского, у нас во главу угла ставились идея и тема литературы. Я думаю по-другому: не важно что, а важно как. Не тема «вывозит» прозаика, а прозаик – как ему диктует совесть и воображение – укладывает тему, везет ее на своем горбу. Кроме того, прозаик должен много знать: что и как делали Ионеско и Платонов, Юрий Казаков и Виктор Астафьев. Если прозаик всю дорогу изобретает велосипед или «пишет душой» (как будто можно писать чем-то иным) – он не профессионал, качества не даст. Ну создаст несколько «мимолетностей». Но если ты пишешь роман, а не «первую повесть» или крохотную зарисовку, – без интеллекта не обойтись. Интеллект и есть профессиональная учетная карточка прозаика.
– По мнению Аллы Большаковой, ваш стиль можно определить как «христианский модернизм». Согласны ли вы с таким определением?
– Мысль Аллы Большаковой мне представляется интересной. Ее термин обозначает, как я понимаю, обновление христианских понятий и наполнение их новыми реалиями. Мое мировоззрение во многом совпадает с идеями православия, но я не вижу в этом несвободы. Я пишу только то, что знаю. Знаю: за смертью – жизнь! Да и земная жизнь для меня неодномерна: от пункта А до пункта Б. Пункт Б – не конечный пункт нашей программы! Буду ли я и дальше идти в направлении «запредела»? Не знаю. Писатель не должен связывать себя эстетическими путами или церковной догмой, иначе он станет клановым, партийным писателем. А у нас партийность в литературе и так сейчас расцвела пышным цветом. Я писал об этом в заметке памяти Татьяны Бек. Заметка так и называлась – «Цензура кланов». Есть множество литераторов, которые мелкими слепнями впились в литературные партии. А многие стали вступать и в партии политические: в ЛДПР, «Единую Россию», КПРФ. Партийность – великий грех и громадная ошибка современных литераторов.
– Как вы относитесь к литературным премиям? Приносят ли они пользу литературному процессу?
– Премии премиями, а литература литературой. К премиям я отношусь как к возможности не выпрашивать подаяние, как к свободе от рабского (потому что – неписательского!) труда. В советское время множество литераторов были осыпаны Сталинско-Ленинскими премиями. Где теперь их «Гидроцентрали», «Бруски», «Перемычки»? Большинство тех писателей – напрочь забыты, потому что среди них не было Булгакова, Платонова, Ахматовой, Добычина. А ведь именно они были достойны высших премий. Думаете, сейчас другие времена? Да нет. Времена – то и наше – проявляют все большую схожесть. У нас не произошло смены элит. Нами до сих пор рулят разъевшиеся на фарце комсомольцы и вовремя ушмыгнувшие с тонувшего корабля компартийцы. А возвращаясь к премиям┘ Василий Аксенов до семидесяти лет премий не получал и лишь после семидесяти получил Букера. Но он всегда был превосходным писателем, а вовсе не стал им после получения премии.
– Вас выдворяли из Москвы за выступления в защиту свободы слова в 70-е годы. Расскажите об этом поподробнее.
– Когда я был студентом, я подписал два письма. Одно из них – о национальных отношениях. Второе, черновое, в защиту Солженицына и свободы слова. Это второе у меня украли и переправили «куда надо». После этого начались неприятности. Мне было двадцать лет, я был песчинкой, и КГБ мной не занимался. Хватило прокуратуры и милиции. Сперва меня выкинули из общежития, потом не продлили прописку, жить было негде – и пошло, поехало┘ В прокуратуре меня стращали: «Москва – режимный город, а вы тут без прописки, без паспорта┘», потом милиция просто вышвырнула из Москвы, а дома, в родном городе, было приказано меня не прописывать (я узнал об этом только в 90-е годы). Я вынужден был скитаться: без квартиры, без постоянной работы. А у меня уже была жена, маленькая дочь┘ Потом настали еще худшие времена. Но я не люблю рвать рубашку на груди. В начале 90-х я отказался – несмотря на настойчивые уговоры – строить свою литературную карьеру, обливая грязью все прежнее. В этом смысле я всегда хотел походить на Владимира Корнилова, а не на Солженицына. Корнилов не устраивал показных скандалов, чтобы выбраться за границу и там запустить руки в денежный мешок. Еще в конце 60-х он решил: судьба России – это и его судьба. Но только не на бумаге, на деле! И вовсе не обязательно призывать бомбить свою страну – а СССР был, безусловно, одной из временных форм существования России – для исправления дел в ней. Биография писателя должна проступать – как капельки крови под скальпелем хирурга – в его вещах. А не вывешиваться как бельишко с пятнами: смотрите, как меня тут насиловали, а я был такая душка┘ У меня есть повесть «Юрод», там кое-что – в художественной форме – «проступило». Есть «Романчик», там еще один кусок моей жизни.
– Вас не печатали в советское время. Как вы прошли этот период?
– Поколение моих сверстников – не ублажавших власть конъюнктурой – было раздавлено, выбито. Не расстрелами и тюрьмами, а наплевательством, изоляцией от читателя, издевательством и насмешками – «какой ты писатель, если ты не член?» Но я в те годы писал взахлеб. Не для Компартии, не для заграницы. А чтобы принять посильное участие в построении великой звонницы русского языка. Творчество – и это не фраза, это «медицинский факт» – спасло меня. Поэтому мне не так уж и важно, кто и какую оценку мне выставит здесь.
– В ваших текстах часто встречаются неологизмы┘
– Прозаик обязан быть языкотворцем. Язык наш скудеет. Даже литераторы и те пользуются всего 30–40% русского языка. А прочие обходятся 20%. Отнимается язык – дряхлеет сознание. Без языка нельзя ждать настоящих эволюционных прорывов ни в одной из областей жизни. Язык наш в XX веке прошел громадный путь. Особенно та часть языка, что обозначена как просторечие. Не канцелярит, не партийный сленг! Этот путь обретений и утрат нужно запечатлеть в Слове. Писатель учится у «мира», чтобы потом «мир» учился у писателя. Нужно работать в поте лица, чтобы заменить все языковые нелепости. Вот слово «мерчендайзер». Что, нет русского подобия? Пушкин радовался, когда прочел слово «охотиться», раньше-то говорили «ходить на охоту». А Загоскин дал глагол: охотиться! Охота за словом – одна из основных задач прозаика.
– Вы преподаватель Института журналистики и литературного творчества и главный редактор, как вы себя видите в этих ипостасях?
– Я не считаю себя преподавателем, у меня – мастерская прозы. И я счастлив, что в ИЖЛТ мне предоставляют свободу действий в такой небольшой «мастерской». Ну а редакционный хлеб горький. Хотя я и не чувствую отвращения к редакторской работе. На мой взгляд, редактор – «скорый помощничек и (иногда) чудотворец». Редактор же, мнящий себя цензором, – тяжелый случай.
– Ваше видение будущего? Ставите ли вы перед собой какие-нибудь цели?
– Я думал остановиться, передохнуть. Тем более – только что сдал в издательство «Время» книгу рассказов «Лавка нищих». Одни рассказы – рискованное предприятие. Но мне снова, как в юности, захотелось рискнуть. Пишу новый роман, из XVIII века, но перекликающийся с современностью.
Однако сейчас больше думаю о делах писательского сообщества. Ведь это и Чичикову не приснилось бы, какие кувшинные рыла вдруг выглянули из-за заборов приватизируемых дач. Не писать ничего! Изничтожить литературу в России и отдать ее на откуп криминал-беллетристам! Не пущать закон о творческих работниках. Столкнуть писателей лбами и заявить: у нас нет литературы. (А значит, не нужен и закон о меценатстве.) Продать Переделкино за 450 миллионов долларов и, пируя на костях разгромленных и непокорных, восславить всех, кто весь этот гадкий шабаш затеял. Вот цель и мечта тех, кто, потирая руки, следит за нами и за «кувшинными рылами». Словом, ньюроман. «Гурий Подляков, и другие» называется.
Гоголь, Щедрин и автор «Собачьего сердца» – отдыхают.
