Беседовали Михаил Андрей Немзер назвал Маргариту Хемлин открытием 2007 года. Рукопись сборника ее повестей и рассказов «Живая очередь» вошла в шорт-лист литературной премии «Большая книга»-2008. Отдельной книгой «Живая очередь» вышла в издательстве «Вагриус» в конце августа и была презентована на XXI Московской международной книжной выставке-ярмарке...
– Маргарита Михайловна, что побудило вас заняться литературным творчеством? При каких конкретных обстоятельствах это произошло? Когда вы поняли, что можете писать?
– Я поступала в Литературный институт со стихами. Прозу писать не пробовала. В «Независимой газете» и газете «Сегодня» была театральным обозревателем. Мои рецензии – скорее эссе, прозаические куски на тему, подсказанную спектаклем.
Если бы сейчас я не давала интервью «НГ», а участвовала в программе «Поле чудес», я бы передала привет Марине Зайонц. Великолепному театральному критику, поразительной женщине. Я ей многим обязана. И, может быть, я начала писать то, что пишу теперь, благодаря именно ей.
Но вы спрашиваете: когда я поняла, что могу писать. Я вам скажу: когда поняла, что не могу не писать прозу. Ни в какой иной жанр задуманное не умещалось. Вот тогда и стал появляться цикл «Прощание еврейки».
– Как вы относитесь к литературной критике?
– Мне интересно, любопытно. Что увидел профессиональный читатель (критик), как понял. Услышал ли он меня. Смогла ли я выразить то, что хотела.
Я не жду от критиков приговора. В конце концов «нравится – не нравится» – это личное дело каждого. Гораздо важнее – говорит ли критик о моих героях как о живых людях. Если да, то я счастлива.
– Кто из писателей повлиял на вас в литературном отношении?
– Все влияют на всех. Все книги, которые собрались в памяти, влияют в той или иной степени. Русская классика во главе с протопопом Аввакумом – сто раз да. Флобер – да, Фолкнер – да, Трумен Капоте – да. И еще, еще. Здесь места не хватит.
Самые важные писатели, писатели, до которых «можно дотронуться рукой» (и прозаики, и поэты – не делаю различия), в моей жизни: Николай Заболоцкий, Михаил Зощенко, Константин Воробьев, Юрий Давыдов. И есть две повести, о которых я постоянно помню: «Казаки» Льва Николаевича Толстого и «Старосветские помещики» Николая Васильевича Гоголя.
– На кого вы ориентируетесь?
– А вот на них и ориентируюсь. Ну знаете, красиво выражаясь, как на далекий маяк.
У меня были хорошие учителя. Юрий Владимирович Томашевский, Григорий Маркович Цитриняк. Они учили меня простоте и ясности. Ясности и простоте.
– Кто из современных писателей вам наиболее близок?
– Анатолий Азольский, удивительный писатель; Людмила Улицкая, Оксана Забужко, Ромен Гари.
– Вы читаете беллетристику?
– Если вы имеете в виду детективы – читаю. И очень люблю Агату Кристи. Пуаро – чемпион моего сердца. Франт, романтик, одинокий, несчастный человек. Он может раскрыть самое невероятное убийство, но для прислуги останется «подозрительным иностранцем». А мисс Марпл! «Не трогайте прошлое, – говорит она. – Но если тронули, идите до конца». А Сименон! Сейчас его подзабыли. Но комиссар Мегрэ от этого ничуть не пострадал. Он спокойный, знающий себе цену человек. Он живет в изначально ясном мире, устраняя нелепости, которые нагромождают некоторые отдельно взятые граждане. Мир должен быть разлинованным: вот хорошее, вот плохое. Всему существует объяснение. Рациональное или иррациональное – не важно. Но оно – есть. Всегда.
Люблю читать мемуары. Знаменитых и незнаменитых людей. Мне кажется, это лучшее чтение.
– Откуда вы черпаете материал для своих произведений?
– Отовсюду. Я беру, что хорошо лежит. Если что-то лежит плохо, я понимаю, что брать не стоит: это никто не укладывал бережно, в тайное местечко; не берег; швырнул как попало или пустил по ветру. И это летает в пространстве, любой может схватить, присвоить, расцветить. А толку? Но если что-то забыто где-то в глубине, о чем-то не сказано, недодумано┘ Это мое. Бывает достаточно слова. Фотографии из старого альбома. Вышитой салфеточки или рушника. И начинает работать то, что наивные люди называют склонностью к писательству.
Несколько лет назад я увидела картины Николая Эстиса. Уникальный художник. Он умеет удерживать на плоскости ускользающее, делать его объемным. Соединять невообразимые пласты – цветовые, смысловые, ассоциативные. В работах Эстиса нет легкоузнаваемого, фотографического. Но я увидела на бумаге и на холсте тех, о ком уже написала. Берту, Иосифа, Иону. И многих, о ком еще надо сказать. Или – за которых. Они уже есть. Существуют. Мне остается записать слова, озвучить их жизни.
– Почему герои ваших произведений почти исключительно евреи?
– Потому что я еврейка. Я хочу рассказать о своем народе. Рассказать так, чтобы меньше становилось ненависти, непонимания, предубеждения.
Один мой читатель сказал мне: «Вы пишете о малограмотных людях. И всех их делаете евреями. Нехорошо». Я никого никем не делаю. Да, я пишу о малограмотных людях. Не о профессорах – академиках или зубных врачах. По мнению многих, евреи только и бывают такие. Пишу о портнихах, строителях, гардеробщиках, грузчиках, шоферах, весовщиках, не заслуженных пенсионерах. О людях. Если они евреи – то они евреи. Если они не евреи – то они не евреи. Я ничего не могу с этим поделать. И ничего не могу поделать с Холокостом, расстрельными командами полицаев, состоявшими из вчерашних добрых соседей, «делом врачей», охотой на космополитов, запретом учить иврит, уголовным преследованием за это, запретом эмиграции, разрешением эмиграции, существованием Государства Израиль и прочее.
– Что, по вашему мнению, мешает российским евреям раствориться в основной массе населения?
– Ничего не мешает. Растворяйся. Слава богу, обстоятельств, которые принуждали бы к растворению, – нет. Но так сложилось: если нет сопротивления среды – нет и еврейского самосознания. Или почти нет. Ответ – почему, хорошо это или плохо – искали люди ученые и умные. Мудрецы. Я ничего не могу сказать. Только повторять вопрос.
И говорить о трагедии еврейства Средневековья, принуждении к отказу от веры отцов, потрясающей стойкости, упрямстве, самоотверженности, с которой евреи хранили верность своему закону, Торе.
И приводить примеры того, как прочно, как органично входили еврейские ученые, мыслители в мировую культуру, делали ее полнее, совершеннее.
Вспоминать, как евреи крестились, и все равно оставались евреями в глазах окружающих, со всеми вытекающими из этого последствиями – презрением и осуждением, даже когда переход в иную религию был искренним и выстраданным.
И тем не менее. Я не слышала вопросов, почему бы татарам, башкирам, осетинам, тувинцам, чеченцам, якутам не раствориться в основной массе населения.
Растворяться нельзя. За нами – за евреями, татарами, чеченцами, якутами, осетинами, всеми, всеми, всеми, – наш уникальный исторический опыт, традиции, имена, фамилии, кладбища, наша память. Мы извлекаем из себя и отдаем другим (если другие хотят принять, готовы принять) наш опыт, значит, наше видение мира. Вот главное. И знаете что. Это бесконечно интересно. Захватывающе интересно. Столько разных миров существуют в одном. И лишиться этих миров, сузить, унифицировать? Зачем? Ради чего?
Мы не знаем друг друга. Не хотим знать. Часто сами о себе не хотим знать того, что нам может показаться неприятным. Впрочем, это нормально. Мы только люди.
– Какое значение имеют для вас библейские аллюзии, например в повести «Про Иону»?
– Живет замечательный человек – Ион Деген. Ему восемьдесят три года. Герой Великой Отечественной войны. Выдающийся врач, ученый. Поэт, прозаик. Деген из города Каменец-Подольского в Западной Украине пошел на фронт добровольцем. Был танкистом, командиром танка. Много раз тяжело ранен. Чудом выжил.
В 1944-м девятнадцатилетний гвардии лейтенант Ион Деген написал, думаю, лучшие стихи о войне:
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький.
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще воевать предстоит.
Ион живет в Израиле. Мы не знакомы. Но мне рассказывал о нем его товарищ – писатель Вардван Варжапетян. Так появился Иона Ибшман. Иона во чреве танка. В океане войны и смерти. Имя и танк – на этом параллели с реальным Ионом Дегеном исчерпываются. Иона Ибшман – совсем, совсем другой.
Сколько здесь библейских аллюзий, сколько иных отзвуков – не знаю. Так вышло.
И еще о библейских мотивах. Вардван Варжапетян перевел Тору. Помимо замечательного литературного перевода дело вот в чем: он снабдил Пятикнижие Моисея примечаниями, соединяющими библейские времена с нашими – наряду с героями Священного Писания живут наши современники. Люди, совершившие поступки, достойные быть занесенными в Большую Историю. Примеры стойкости, отваги, любви, верности – они бы канули в безвестность, если бы Варжапетян не собрал их и не вписал в свой перевод как примечания. Великий труд. Люди из примечаний – а мы все в итоге люди из примечаний – встали почти вровень с тысячелетними исполинами. Это возможно. Я говорю «почти» – потому что мы, загнавшие себя в рамки своего времени, не можем позволить себе видеть целостную картину мира, не в состоянии осознать величие космоса, открытого перед нами. Страшно. А иногда неинтересно. По разным причинам.
Мне – интересно. И тоже по разным причинам.
– В своих повестях вы концентрируетесь на изображении судьбы своего героя. Почему именно такая задача стала для вас главной? Что такое для вас судьба?
– Что у человека есть, кроме судьбы? Судьба – всё: в ней характер человека, его надежды, мечты, лень, труд, самообман, любовь.
У моих героев – судьба ХХ века. Еврейская судьба ХХ века. Страшная и величественная.
Я уверена, что судьба каждого человека, любого человека, любого народа – уникальна. И в ней уроков, сюжетных поворотов, открытий и закрытий огромное множество. Я выбрала еврейские судьбы. Моя задача – написать о них ясно и просто. Чтобы было, было мучительно больно и так далее.
