Амазонка поневоле

Если дверь заперта, художник находит щель...
Фото Елены Медведевой

О том, что есть в о й н а и уместно ли на войне – реальной ли, экзистенциальной – понятие «гендер», как (и возможно ли) отличить человека от зверя, а также почему надо ехать за любовью непременно в Италию, Марина АХМЕДОВА – «по секрету» Наталье РУБАНОВОЙ и читателям «НГ-EL».

– Марина, многие скептически относятся к так называемой женской военной теме: о том, что словечко «женщина» давно себя дискредитировало, как, впрочем, и «мужчина», речь не идет. Речь – о специфике так называемых военных текстов и их пресловутом «гендерном преломлении». Расскажите о своем болевом пороге: что побудило писать о Чечне in vivo?

– Если под гендерной прозой понимается манера изложения, то я не стала бы делить прозу на мужскую и женскую. Но если речь об описываемых объектах, то, разумеется, написанная от лица женщины она будет больше женской, чем мужской. В «Женском чеченском дневнике» (хотя мне уже странно говорить о нем, после того как вышли еще две книги) есть главная героиня – женщина, военный фоторепортер, и есть земля. Я пытаюсь провести параллель между землей, моей героиней и материнством. Любови – они разные: материнская – безусловная и отцовская, которую надо заслужить. Любовь земли безусловна. Любовь моей героини к тем, кто страдает, не важно с какой стороны, тоже безусловна. Возможно, от мужчины героиню отличает то, что она замечает: в том доме, где она остановилась, дети бегают босиком. Там есть момент, когда она, сняв Дудаева, идет по лесу, в который только пришла весна, и видит, как земля рожает маленькие белые цветочки. Она подолгу стоит у прогалин, а лес – заминирован, и они идут с проводником, ступая строго шаг в шаг. Может быть, мужчина бы тоже остановился и провел такие же параллели. Но я мужчиной не была, мне сложно судить. Думаю, я никогда не смогу написать большую форму от лица мужчины.

Я работаю далеко не только по кавказской тематике. Но никогда не отказываюсь съездить в командировку на Северный Кавказ. Недавно мой редактор Соколов-Митрич спросил меня: «Куда ты поедешь, на Кавказ или в Чикаго?» Я ответила: «Конечно, на Кавказ». Там все так быстро меняется. Например, я была там после мартовских взрывов в метро, когда увеличилось количество спецопераций. Тогда люди боялись говорить о том, что они каким-то образом имеют отношение к ваххабизму. Приезжаю сейчас, и уже каждый третий заявляет – «я еще не салафит, но придерживаюсь салафитских взглядов». Я не аналитик и не могу гадать, что будет еще через год. Я скорее собираю информацию для аналитиков, которые анализируют, не выползая из кабинетов. Надо ведь им помочь? Новости с Северного Кавказа приходят короткими сводками о количестве трупов. А мне интересно, кем этот труп был, кто его любил и почему он стал трупом. Мне все равно, кто убитый – силовик или боевик. Я хочу знать его историю. Я хочу рассказать о тех, кого он любил и кто любил его. Еще раз напомнить о том, что человек – это целый мир. Что жизнь – то единственное, что человечество еще не научилось возвращать и никогда не научится. И лучше сохранить жизнь, чем ее отнять.

Еще очень забавно следить в прессе за тем, как по-разному подается одно и то же событие. Я только что вернулась из командировки в Дагестан. Там я пыталась разобраться в истории убийства учителя одной из сельских школ, запрещавшего ученицам приходить на уроки в хиджабах. Выяснилось, что до того ребят-салафитов из сельской мечети (это село Советское) забрали с пятничного намаза сотрудники местного РОВД, били, выстригали кресты на голове и бороды клочьями. Ни у кого не остается сомнений, что кто-то из этих ребят обидится и уйдет в лес. После я была на месте спецоперации в Дагестанских Огнях. Там убили двух боевиков, пытавшихся скрыться, и их жен, которые приехали в тот день и привели с собой хвост. У одной с собой был трехмесячный ребенок. Эту женщину (девятнадцатилетнюю женщину) расстрелял снайпер. Вторая была ранена. Кстати, из нее в одном из СМИ сделали смертницу. Я говорила с родителями убитой, я говорила с человеком, имеющим отношение к этим девушкам, смертницами они не были, это ерунда. Но он же сказал, что двое убитых боевиков действительно могли участвовать в убийстве директора школы. Силовики сразу заявили, что на девушках были пояса смертниц. Но ответить на вопрос, зачем им пояса, если одна из них только что приехала из города с младенцем, чтобы показать его отцу, они не смогли. Сказали, что были пояса, значит, были. На месте, где лежал труп, остались пакеты с едой, памперсы и хиджаб.

То есть кому-то нужно, чтобы люди уходили в лес. Кому-то нужно получать звездочки и премии. А мне, как журналисту, нужно рассказать не о том, что в такой-то день в таком-то месте было уничтожено столько-то боевиков, а попытаться объективно нарисовать картину в целом. Тогда пусть делают выводы.

– Многие называют подобную прозу «репортерной», «репортажной». Но ведь вы и есть прежде всего репортер┘

– Да, я репортер и никаким другим словом себя никогда не называла. Но если мне скажут, что «Женский чеченский дневник» или «Дом слепых» и уж тем более «Дневник смертницы. Хадижа» написаны репортажным языком, я не соглашусь.

– Ваш первый текст (имею в виду художественный текст): насколько он значим для вас и представляет ли, если судить о нем спустя годы, художественную ценность? Или сейчас вы назовете его «пробой пера»?

– Сложно ответить. Я не знаю. Я не жалею, что написала его так, как написала. Я думаю, можно было бы написать лучше. Можно было бы написать больше. Осталось очень много историй, которые не вошли в книгу. Но эта книга – точно не проба пера. До этого я писала маленькие рассказики на полстранички, в которых играла словами и образами. Потом я собрала сборник и дала почитать нескольким знакомым, занимающимся издательским бизнесом. Они меня заругали. И я начала писать большую историю, которая вышла под названием «Женский чеченский дневник». Папа говорит, что первые 50 страниц читать невозможно, потом интересно. Дело в том, что в начале мои короткие рассказы тянули меня, и я с трудом оторвалась от них. Книга была издана в сентябре 2010 года. То есть год назад. У меня еще не сформировалось мнение о ней. Кому-то она нравится, кому-то нет. Но это уже не мое дело, я ее написала, она вышла, сейчас я занята другими историями.

– Пресловутая чеченская тема пока доминирует: в сентябре выходит ваш роман «Дневник смертницы. Хадижа», который наверняка вызовет, как любят теперь говорить, «широкий резонанс в СМИ». Вы столько лет отдали подобной прозе, что так и хочется спросить: а не устали? Я, помнится, слышала от вас о некоей низальщице бус – героине вашей новой книги┘

– Я устала и не устала. Я еще не все рассказала, что знаю. Я не могла не написать дневник смертницы, потому что, во-первых, после взрывов 29 марта я начала бояться заходить в метро и, во-вторых, я во время своих командировок общаюсь с разными людьми, в том числе с девушками, входящими в группу риска. Все, что я знала и слышала, сложилось в моей голове в историю. Я носила эту историю, как тяжесть, и не могла освободиться от нее, пока не записала. «Дневник смертницы. Хадижа» – это просто история девочки из дагестанского села, которая живет себе живет, и никто, включая ее саму, не знает, что когда-нибудь (в самом конце) она станет смертницей. Кавказские критики, прочтя книгу в рукописи, сказали, что я верно описала тот конвейер, который превращает молодежь в боевиков. И, да, я сейчас пишу роман, который совершенно не связан ни с войной, ни с Кавказом. Это история любви девушки, которая собирает ожерелья и мечтает создать шедевр. Но я уже задумала еще одну кавказскую историю, и она тянет меня. И я уже нашла реальную героиню. И приступлю к ней, как только закончу роман.

– Насколько удается совмещать несовместимое – работу репортера и то, что принято называть «даром слова»? Спросила – и поймала себя на мысли, что ваша-то работа заключается как раз в том, чтобы в сердцах людей не завелась пресловутая моль (почти цитата из вашей пьесы «Русский репортер»). Взять хотя бы статью «Собаки, улетающие в рай»┘ Что мне импонирует в подобных текстах, так это авторская дистанцированность: очень легко ведь перейти невидимую грань, утонуть в жалости – а нужно-то иное, совсем иное!

– А в этом особенность того издания, где я работаю. Мне там пока еще позволяют удовлетворять в репортажах свои литературные амбиции. Правда, я всегда боюсь, что когда-нибудь перейду грань между репортажем и прозой, и терпение моей редакции закончится. Но я слежу за собой. Для меня очень важно использовать деталь и эмоцию. Я даю несколько разных картинок и сшиваю их в один узор. Не всегда получается, но когда получается, в этом узоре можно увидеть и аналитику все же. Я никогда не дистанцируюсь. Моя работа – это прямое включение. Я всегда внутри события и пытаюсь пролезть внутрь моего героя. Тому пример один из недавних текстов – «Любовь, концлагерь и прочее бла-бла-бла». Я пыталась работать учительницей литературы в элитной школе. А если говорить о репортаже «Собаки, улетающие в рай», то он был невероятно тяжелым для меня. Я была в государственных приютах, которые концлагеря для собак. Ассистировала ветеринару, когда он стерилизовал бездомных собак. Меня вообще серьезно напрягают люди, которые делают животным больно. Я не понимаю людей, которые говорят: «А вот, у нас в стране дети плохо живут, а мы собакам будем помогать?!» Нет, я до сих пор не получила от них ответа на вопрос: «А нельзя и тем и тем помогать? Они что, взаимоисключают друг друга – дети и собаки?»

– Знаю, вы тоже не едите мяса, к тому же «приписаны» социумом к «классу» зоозащитников – на его, социумный, взгляд, разумеется, «классу юродивых».

– Ну да, я не ем мясо с детства. Видела, как режут барана, и после этого никогда и ни в каком виде мяса не ела. Но я знаю, что у зоозащитников есть перекосы. Вы ошибаетесь, если думаете, что моя статья «Собаки, улетающие в рай» зоозащитникам понравилась. Они нашли, к чему прицепиться. Вообще я пассивная зоозащитница. Я не ем мяса, но и не агитирую никого стать вегетарианцем. Я, к сожалению, ношу кожаную обувь и сумки. Не собираю животных на улице. Охотники отстреливают и отстреливают бездомных собак, а они все бегут и бегут к нашему дому. А в чем проявляется юродивость? В том, что мы, то есть мои родители, этих подстреленных животных лечат и кормят? Я думаю, что это всего лишь человечность. Всего лишь. Впрочем, меня никто и никогда не рисковал назвать юродивой. Для меня человек, который стреляет в бездомную кошку или собаку только потому, что у него ружье, – урод. И я бы очень хотела, чтобы в нашей стране нормально работал закон о наказании за жестокое обращение с животными. Отрубил собаке лапу, сиди в тюрьме. Если человек преодолел некий барьер, выколов кошке глаза, он уже готов к убийству, я в этом убеждена. И убьет не только животное. Таких людей надо брать на заметку.

– И все-таки ваш новый роман – о любви. И дописываете вы его в Италии. Все возвращается к старику Данте, Марина?.. «Следуй своей дорогой, и пусть другие люди говорят что угодно»?..

– Да, как-то вернулась я к Данте, хотя не думала, что от него отходила или была рядом с ним. Две недели назад мы с подружкой, фотокором Оксаной Юшко гуляли по Арбату и копались в книжных развалах. Я нашла «Божественную комедию». В последний раз я ее читала, когда оканчивала университет. Решила перечитать. Начала. Уже в Италии дошла до третьей части, где поэт встречает в раю философа Иоахима Флорского. На следующий день мы с моей подругой Леной, у которой я живу в итальянской деревне, поехали в аббатство, в котором несколько лет назад она венчалась. Мы там регулярно бываем, и я постоянно подходила к святому, лежащему в стеклянном гробу. В этот раз я решила поинтересоваться, кто это. Оказалось, что тот самый Иоахим Флорский. Я купила книжки о нем, начала читать. И вообще, кастельсиланцы верят в то, что Данте у них бывал. Ну и мне нравится думать, что я гуляю одними дорожками с ним. Он как-то незаметно проник в роман.

Моя героиня – простая низальщица бус. Я намеренно не сделала ее ювелиром, потому что у ювелира есть шанс создать шедевр. А из ожерелья какой шедевр? Все ожерелья когда-то были собраны, и шанс собрать что-то новое – очень мал. Она что-нибудь соберет, а ей говорят – это Ван Клиф! Мне хотелось показать бегство времени. Моя героиня, безнадежно влюбленная, наблюдает, как меняется жизнь окружающих – кто-то рожает, кто-то умирает. Но она замерла в одной точке, ее жизнь не меняется, но бегство времени чувствуется отчетливо. При этом сама героиня меняется. От состояния, в котором она желает чего-то очень сильно и страстно, она приходит к тому, что не знает, чего хочет и хочет ли чего-то вообще. Что будет дальше, я не знаю. Хочу назвать роман «Возвращение Щелкунчика», но, может быть, передумаю.