Кира Сапгир
Кира Сапгир, Мария Александровна и Юрий Витальевич Мамлеевы.
Фото Бориса Гесселя, Париж
Юрий Витальевич Мамлеев – русский писатель, мыслитель, знаковая фигура альтернативной культуры, основатель литературной школы «метафизического реализма» и философской доктрины «Вечная Россия», встретил волею судеб свое 80-летие в Париже, на бульваре Сен-Жермен – вотчине левобережных интеллектуалов, в кафе «Флора» – стойбище экзистенциалистов. Там писателя чествовали собратья, компатриоты, журналисты, переводчики, вернее, переводчицы – литературные феи Люба Юргенсон, Кристина Зейтунян и Анн Колдефи, которая, напомню, впервые полностью перевела на французский роман «Шатуны», самое знаменитое творение Мамлеева.
На встречу во «Флору» пришли и русские парижане – давние друзья юбиляра: художник Владимир Титов, Жоэль Бастинер, атташе по культуре посольства Франции в 60-х, а вместе с ними и ваша покорная слуга.
...Но прежде чем продолжить разговор о торжестве именитого писателя в знаменитом кафе, хочется вновь вглядеться в мятущиеся тени потаенного подвального «заныра» старого московского дома по Южинскому переулку, близ Большой Бронной. В сей подвал с загадочно-ироническим названием «Салон сексуальных мистиков» исправно хаживала богемная Москва конца 50-х.
В неровном свете свечного огарка, под сенью фикуса (на который ритуально мочились входящие), сидя в продавленных креслах с помойки, хозяин – Юрий Витальевич Мамлеев – раскрывал тетрадку в клеенчатом черном переплете и вкрадчивым полушепотом в полумраке читал:
«Весной 196... года вечерняя электричка разрезала тьму подмосковных городков и лесов...» – так начинается самый знаменитый роман Юрия Мамлеева «Шатуны». Чтению внимают адепты – эзотерики, эрудиты-голодранцы, девицы, бледные и глазастые, как проросший картофель. Жадно вбирают все они мега гротеск – с глубинным мистическим подтекстом Великого магистра черного юмора – в миру преподавателя математики в школе рабочей молодежи. Работа учителя в школе была для Мамлеева лишь внешней оболочкой. Его подлинная жизнь крылась в мире ином. В мире подпольном, подколодном, полном адского холода – и адского хохота.
«Шатуны», написанные Мамлеевым в конце 70-х, увидели свет лишь в 1988 году, за океаном, куда в 1974-м перенес писателя ветер судьбы. Там, в университетском городке Итака, он преподавал русский язык и литературу.
«Мир не готов читать этот роман. И я не хотел бы жить в мире, который был бы готов читать этот роман», – отозвался нью-йоркский критик на урезанную версию «Шатунов», опубликованную в английском переводе. Затем полная версия романа ждала своего часа целых 30 лет.
После выхода в США на английском языке сборника «Небо над адом» (1980) Мамлеев становится членом международного ПЕН-клуба.
А тем временем ветер эмиграции (в 1983 году) перенес Юрия Витальевича обратно в старую Европу – в вечный наш Париж. Там он вновь стал преподавать русский язык и литературу в Парижском институте восточных языков (к коим причисляют здесь язык Пушкина и Тургенева). А жена его Мария трудилась в газете «Русская мысль» корректором. В скромной квартире в предгорьях Монмартра Мамлеев закончил роман «Московский гамбит», представляющий собой рассказ об эзотерических сборищах в потаенной Москве эпохи 60-х. Причуды фатума: туристический круиз по кружкам ада – «Московский гамбит» был напечатан лишь в 2007 году в издательстве «Зебра Е» в Москве, куда в 1994 году вернулся российский Улисс...
Ныне Юрий Витальевич Мамлеев – писатель с мировой известностью. Этого мастера современной прозы критика частенько сравнивает с Гоголем, его творчество объявляет «сплавом Достоевского с Бердяевым». И все-таки новая книга Мамлеева «После конца», увидевшая свет в Москве непосредственно перед 80-летним юбилеем, вызывает ошеломление даже у «вакцинированного» читателя.
О книге Мамлеева «После конца» – этой антиутопии наших дней, об антропологической катастрофе, нависшей над человечеством, шла речь в нашей с ним беседе на юбилейных посиделках в кафе «Флора».
– Юрий Витальевич, «Флора» – парижское кафе, где мы сейчас с вами беседуем, в прошлом было присяжным местом гуру экзистенциализма Жана-Поля Сартра. А вы именно его выбрали для празднования вашего юбилея. Интересно – этот выбор интуитивный или сделан вами, гуру метафизического реализма, во имя преемственности?
– Пожалуй, выбор сделан интуитивно. Кто-то подсказал, предложил, но я согласился из-за того, что бульвар Сен-Жермен пронизан дыханием литературы, воздухом, которым и должен дышать писатель.
– Вашу литературу, ваши книги повсеместно зовут «литературой конца света». Если в «Шатунах» – ситуация кошмара мира сего, всего мира, то в вашей новой книге «После конца» описывается то, что смертный и вообразить не в силах! Там герои – даже не нелюди, а внелюди. Люди псевдоподобные, из подматериального мира. Смогут ли еще эти «подлюди будущего» как-то соотноситься с творцом, который изначально сотворил человека по своему образу и подобию? Короче, дегенерация здесь налицо или все же эволюция?
– Вообще-то, попади неандерталец или даже кроманьонец в современный мир, у него бы просто волосы стали дыбом! То же самое ошеломление наступает от видения конца мира, того мира, который вот-вот исчезнет. Мира, от которого остался маленький островок. Здесь и показан результат распадения мира. И это – инволюция. Все в этом удаляющемся мире доведено до абсурда – причем особенно жутко становится оттого, что абсурд все еще хранит внешний облик удаляющейся реальности. Но герои умудряются удержаться там – вернее, пытаются умудриться удержаться. Этот запредел населяют люди-монстры, блуждающие по кругам Нового ада! Ада будущего!
– В будущее сегодня вглядываетесь не вы один. Писатель Уэльбек (как вы знаете, в прошлом биолог) также смотрит в это будущее, притом стопроцентно пессимистичным взором. Впрочем, его пессимизм распространяется и на настоящее, в частности на любовь. Но пессимистическая антиутопия Уэльбека сугубо западная. А ваша отличается, на мой взгляд, тем, что у вас православное видение.
– Ну да. Оно православное, но, кроме того, еще и традиционалистское, основанное на мировой метафизике. Мы ведь оказались в атеистической пустоте, в пустом мире, пронизанном холодом одиночества. И когда к нам в конце концов пришла большая философская литература, как с Востока, так и с Запада, мы поняли: надо начинать с нуля. Для того чтобы понять, кто мы, кто – Я... В этой пустоте, жизни в подполье, мы, естественно, обращались к теме абсурда. И тут мы почувствовали огромную свободу, в том числе от внутренней цензуры. Мы смогли обнажить нутро до степени невозможного! Оттого – в отличие от западной – наша метафизика говорит о том, что конец мира – это не какая-то финальная катастрофа, а переход в иное состояние, движение к вечности, к бессмертию. Согласно «Откровению», конец мира – это не финальная трагедия, хотя и достаточно драматическое событие. Он похож на обычную смерть человека – только умирает макрокосм. Конец мира означает и приход света. Тут нет тотального пессимизма, хотя налицо глубокий драматизм. Все потому, что в человеке одновременно живут и бог, и дьявол...
– В чем, с вашей точки зрения, специфика русского писателя в сравнении с западным?
– Вы знаете, западная литература ХХ века отличается от западной литературы прошлого. А в самом ХХ веке литература авангарда и последующая – также вещи очень разные. Но если говорить обобщенно, западная актуальная литература сосредоточена на социальном человеке, человеке физиологического плана. Мое направление как русского писателя – метафизический реализм. Но помимо реализма «большого русского романа» XIX столетия, есть в русской словесности и нынешний, так сказать, бытовой реализм, и постмодернизм – тот хаос, в котором есть все!
– В эмиграции бытовало такое мнение: мол, в Америку едут деловые, а во Францию – гуманитарии. Вы из Москвы переехали сразу за океан, лишь затем во Францию, где задержались надолго перед тем, как вернуться в Россию. Где вам, русскому писателю, жилось лучше? Во Франции? Или в США?
– Ну, конечно, во Франции, это несравнимо! Мы с женой любим Францию, я глубоко верю во франко-российскую дружбу, потому что она подтверждается историей. И, кроме того, французская культура ведь близка русской, оттого мне здесь легче дышится, чем дышалось в Соединенных Штатах. А особенно легко и хорошо в Париже; ведь он – приют великих изгнанников, титанов Русского Рассеянья. После России только в Париже я чувствую себя как дома!
