Игорь Михайлов
Как понятно из биографической справки, в этом году – а именно 7 апреля – Льву АННИНСКОМУ исполнилось 80 лет, в связи с чем с литературным патриархом побеседовали Игорь МИХАЙЛОВ и Валерий ДУДАРЕВ.
– Лев Александрович, вы один из лучших специалистов по творчеству Лескова. Ваша книга «Лесковское ожерелье» по-новому показала искания этого русского гения. И сами вы, применяя к себе классическую меру, обозначили себя по названию лесковского рассказа «Штопальщиком». Штопальщик – это и ваш характер, образ жизни?
– Нет, конечно. И насчет штопальщика – шутка. Но на Лескова я вышел в ходе нешуточных раздумий о русской реальности. Коротко говоря: над нами бездна небесная. Это Толстой. Под нами бездна инфернальная. Это Достоевский. Где между ними связь? Как соединить бездны? Неужели нет тропки? Есть. Есть тропка! Это – Лесков. Только не шлях и не путь, а именно тропка. Ведет вроде бы замысловато, но именно она – приведет. Пока другие армии воюют на шляхах и объявляют пути в светлое будущее. Лесков – русский ответ русской немыслимости.
– Недавно вы видели небольшую часть этой тропки – выступали перед различными аудиториями в Иркутске, но, как понимаем, душою скорее были в Крыму. Как одного из авторов журнала «Родина» не можем не спросить, что такое родина? Это понятие сегодня размыто.
– Родина – духовное достояние, которое ты ощущаешь как незаменимое и неотменимое. Оно может совпадать или не совпадать с маршрутом биографии («кто в Крым, кто на Байкал»), но это ценность абсолютная. Это то, что подтверждает Смысл твоего существования. То, что делает тебя личностью. Хотя как индивид ты волен гулять где охота.
– И вы тоже «гуляете где охота». Одна из последних ваших книг – «Маршруты» – это попытка восстановить в прежних границах пространство молодости и судьбы или сборник путевых очерков?
– Как нормальный шестидесятник я в составе студенческих групп избороздил пешком и на лыжах, а потом на плотах и байдарках все доступные края державы. Как нормальный графоман я писал путевые заметки, мысленно присягая Джерому и его собаке. Как нормальный комсомолец я испытывал восторг от походного братства – совершенно независимо от официоза, который висел в воздухе. Печатал я эти свои заметки по случаю, в сборниках вроде «Туристских троп» и «Ветра странствий», а книжку сложил только теперь. Отпечатал не для продажи, а для друзей, тиражом 50 экземпляров. Конечно же, это попытка удержать пространство моей молодости в пределах Смысла.
– А сегодняшнее литературное пространство по-прежнему держится на толстых литературных журналах. Вы – критик журнала «Дружба народов», член редакционного совета журнала «Юность». Что происходит с толстыми журналами?
– Парадоксально, казалось бы, но они ежемесячно выходят. Они просто нужны людям мыслящим!!! На парадоксе вообще жизнь строится. Для меня весь карнавал жизни начался с осознания того парадокса, что я появился на свет от колен, вроде бы историей разведенных насмерть. Отец – донской казак, мать – еврейка. Для революционной эпохи нормально, но если вдуматься – контакт этносов, каждый из которых никак не мог найти своего места в истории. Ни казаки, без конца менявшие фронты и маршруты, ни евреи, у которых в маршруте всегда маячил погром. Исходя из такого качающегося альянса, то есть не имея в жилах ни капли традиционной фундаментальной русской крови, я ИЗБРАЛ русскость, я СТАЛ русским, я себя решил посвятить тому, чтобы чресполосное мое происхождение возымело Смысл как НЕОТМЕНИМЫЙ духовный факт. И толстые журналы – НЕОТМЕНИМЫЙ духовный факт!
– Но кроме главного камертона современной литературы – толстых журналов существуют премии. Вы – член жюри «Ясной Поляны». Каждый премиальный цикл заканчивается вручением премии, но новые имена появляются редко. Есть зачатки литературы, которая даст ростки?
– Имен не назову – если им суждено прозвучать, вы их сами услышите. В жюри я плох, потому что стараюсь дать премии всем претендентам, иногда независимо от качества. Развитие прозы зависит не от премий, а от состояния национальной культуры, от характера народа, меняющегося с геополитической ситуацией. А вместе с нею меняемся и мы сами. И наши критерии.
– Пусть меняются критерии, но остается самое дорогое, самое важное. Какая ваша книга вам особенно дорога?
– Самое дорогое, что мною написано, – не километры литературной, кино- и прочей критики, а 13-томная родословная – «Ветви» – жизнь моих предков, казачьи и еврейские хроники. Если после меня что-нибудь останется, то этот стон о погибших, зарок детям и внукам, узелок истории, который хочу удержать в бытии.
– Раз так, вспомним и о детстве! Почему ваш брак по любви с кино не состоялся в полной мере, как с литературой? Ведь ваш дебют в «Подкидыше» был более чем обнадеживающим, да еще с такими партнерами, как Раневская.
– Дебют в «Подкидыше» совершенно случаен: меня высмотрели в детсадовской массовке и наградили репликой, прозвав «собакой» (пограничной) – скорее с легкой руки Агнии Барто, чем Раневской. На этом моя кинокарьера завершилась, хотя произрастал я близ «Мосфильма» (где работал мой отец и откуда он ушел на фронт). Так что кино было рядом. Но литература в моем сознании соперниц не имела. И, уже освоившись в роли литературного критика, я добавил в круг интересов и кино, и фото, и театр, и еще много чего, в чем опять-таки брезжил Смысл.
– Вот вы во всем ищете Смысл с большой буквы. Пожалуйста, назовите 10 книг (имен), без которых невозможно представить себе образованного человека XXI века. Книги, без которых вообще разговор о смыслах никакого смысла не имеет.
– Библия. Коран. Священные книги Востока. «Слово о полку»… Из мирового круга… Гомер, Руставели, Сервантес, Шекспир, Гете, Томас Манн… Из родных: Толстой, Достоевский, Горький, Шолохов, Гроссман, Солженицын, Шаламов…
– Эти книги дают нам шанс разобраться в смыслах бытия. А можно ли врать в книге, причем в книге, смыслы открывающей? Вы как-то сказали: я вру, но не лгу. Работа критика предполагает вранье, когда автор лжет во спасение или по каким-то другим причинам?
– Спасение – вообще из другой оперы. Если мой отклик кого-то «спас» – пусть так, но подобной цели я как критик не ставлю. Я пишу не затем, чтобы помочь автору (или, не дай бог, повредить), а затем, чтобы понять смысл появления данного текста в нашей реальности. Что же касается лжи и вранья, то должен признаться в изначальной несерьезности этого различения. Просто меня заинтриговало происхождение слова «врать». Когда я уяснил, что в русской речи оно означает «врачевать», а врун – это «врач», мне это так понравилось, что я стал искать противовес, то есть пытался понять, когда человек сознательно выдает одно за другое. То есть лжет. Облегчения ложь не приносит, от нее только боль и горечь. А когда ты мобилизуешь попутную фантазию – это приносит облегчение и даже помогает нащупать выход из ловушки лжи. Поэтому в статьях своих я вру, но не лгу. Если надо солгать – лучше промолчу. А если можно приврать – то с удовольствием.
– То есть настоящий литературный критик способен спасти великого поэта из «ловушки лжи» даже после его смерти… В свое время вы обратились к Рубцову с разговором о его стихах, а он как отрезал: ваше мнение меня не интересует. Как часто адресат критики реагировал не так, как вы предполагали? Возможно, такая реакция – лучший из откликов?
– У меня проблема взаимоотношений с теми, о ком пишу, обрисовалась довольно драматично с первых опытов. Вариантов, как я понял, два. Или мой собеседник мною доволен и даже благодарен. Или недоволен: оправдывается, а то и обвиняет меня. В этом втором случае мне хотелось уйти от разговора, сказав «это не ваше дело» или «это вас не касается». Но и в первом случае было неловко объяснять собеседнику, что я пишу вовсе не ему и не о нем, а он – только обстоятельство. Доходило до того, что я переставал общаться с теми, о ком писал. Писать все равно хотелось, но только не объясняться. Получалось не всегда – продолжал и общаться, и писать. Но одно другому мешало. С Рубцовым все вообще вышло случайно. Мы оказались рядом в очереди к стойке столовой Литературного института. Были едва знакомы. Я из учтивости вякнул, что читал его стихи. Он брякнул в ответ, что мое мнение его не интересует. Я почувствовал глупость ситуации, но и облегчение: теперь о нем можно не писать. Но в той атмосфере Литературного института, откуда Рубцова неоднократно выгоняли, другой ответ поэта невозможен! Защитная реакция. В то же время Рубцов отвечал упрекавшим его в отсутствии бытовой обустроенности: «Ваши шкафы и хрустали меня не интересуют». Кроме поэзии, его вообще ничего не интересовало, а страшная действительность наступала… Я об этом пишу в третьем томе антологии «Красный век».
– Один из главных ваших трудов – «Красный век» – о поэтах века двадцатого. Если имена из первых двух томов достаточно известны, то третий том – почти сплошь открытия. Обозначьте, пожалуйста, знаковые поэтические имена в третьем. И что такое, по-вашему, поэзия?
– Имена перечислены на обложке третьего тома. Насколько я прав в выборе имен – не знаю: время покажет. Это новые поколения, которые унаследовали от нас ценности, объявленные химерическими. Пусть наследники ищут свои ответы на вечные вопросы! Кто найдет – испытает всю тяжесть ответов. Легких не будет. Легкие отлетают пылью строфики. Принцип отбора великих поэтов у меня все тот же: дело не в том, кто хорошо пишет строчки, а в том, кто задает эпохе вопросы, которые никому в голову не приходят, и кто ищет Смысл существования, которого другие в упор не видят. Или не выдерживают. Поэзия – вопрошение о Смысле, это способность вынести Смысл – каким бы он горьким ни был. Другим он не бывает.
