Елена Калашникова  |
| Алла Смирнова:
перевод мы сравниваем не с оригиналом. Фото автора |
В конце 2014 года Алла Смирнова стала лауреатом премии им. Мориса Ваксмахера за перевод книги Жана Жене «Стихотворения». О выборе авторов и произведений, специфике перевода и работе с живым писателем с Аллой СМИРНОВОЙ побеседовала Елена КАЛАШНИКОВА.
– Алла Николаевна, что у вас самое любимое из своего переведенного – авторы, тексты?..
– Самая ранняя моя юношеская любовь и на всю жизнь – это Макс Жакоб, конечно. Первое его стихотворение я перевела лет в 15, к тому времени я уже переводила стихи. Меня невероятно заинтересовала его жизнь, полная трагических событий. И потом это очень видный персонаж того времени, что французы называют belle еpoque – «прекрасная эпоха», друг Аполлинера, Пикассо, Cальмона, Модильяни… У меня дома много его книг и книг о нем, я – член французской Ассоциации друзей Макса Жакоба. А другой мой любимый автор – Жан Жене. На мой взгляд, это один из крупнейших поэтов ХХ века, именно поэтов, в таком качестве он менее известен, невероятный по силе, нерву, от его стихов озноб пробирает. Я переводила и его прозу, а сейчас вышли его стихи в моем переводе.
– Расскажите, как эти авторы возникли в вашей жизни.
– Имя Жакоба я узнала из книги Франсиса Пуленка «Я и мои друзья», она была у нас дома. В те годы я занималась в литобъединении Виктора Сосноры, замечательного ленинградского поэта, писала, естественно, стихи, говорили, что хорошие, но в какой-то момент Соснора мне сказал: «Ты поэтом не будешь, у тебя нет судьбы». Посмотрел на меня грустно и добавил: «И не будет». И он же снял с полки (дело происходило у него дома) и подарил мне книгу стихов Жакоба. Не знаю, почему именно его, может, что-то увидел, что мне было непонятно, может, случайно. Есть мнение, что переводчики стихов получаются из несостоявшихся поэтов, а у состоявшихся довольно часто собственная индивидуальность заглушает переводимого автора. Так я стала переводить Жакоба. И чем больше я им занималась, тем больше он становился мне интересен. Вот Жене появился случайно. Издатель предложил мне перевести роман Жене «Чудо о розе», а потом и две его поэмы, но когда я к ним подступилась, поняла, что по окончании мне нужна будет не то что реабилитация, а реанимация – бывают такие энергоемкие авторы. Я с трудом перевела одну поэму, самую главную, – «Смертник», мне от нее просто физически было плохо.
– Вам физически стало плохо в процессе перевода?
– В процессе чтения. Понятно, что переводчик – читатель особого рода, он читает совсем другими глазами, не всегда это хорошо, но это другой вопрос.
– Вы имеете в виду, что это предельно внимательное чтение?
– Внимательное. К тому же он видит другие вещи. Есть миллион определений хорошего перевода. Одно из них, что при его чтении должно возникать такое же ощущение, как от оригинала. Когда я читала стихи Жене, я была потрясена и ощутила невероятный озноб, и холод, и страх, и сопереживание – это такой сгусток боли, я поняла, что это совершенно мой автор. Но, переведя поэму «Смертник», я надолго оставила Жене. Я понимала, что и автор мой, и переводить его надо, а сил нет – именно душевных сил. Но однажды при разговоре с издателем (совершенно по другому поводу) я, как с разбега бросаются в воду, спросила: «Берете стихи Жене?» И через несколько дней у меня уже был договор. Тогда я схватилась за голову: что же я наделала?! А деваться уже было некуда. Это тоже такой способ – нырнуть и выплывать, если получится, но не всем его рекомендую. В итоге перевод я сделала, нарушив, конечно, сроки, но, слава богу, издатели понимают, что такое переводить стихи, тем более такого автора, как Жене.
– На сегодня Жене – самый сложный для вас психологически и душевно автор?
– Безусловно. Именно что психологически. Понятное дело, что не по грамматике, хотя стихи его местами очень темные, но тут уже ничего не поделаешь.
– Как вы его переводили? Делали вначале некий подстрочник?
– Боже упаси, нет, конечно. У меня на тот момент имелась запись: актер и певец Марсель Мулуджи, друг Жене, читал поэму «Смертник», читал потрясающе, так, что мурашки по коже, и когда это слушаешь-слушаешь, вдруг возникают какие-то русские строчки, а на них уже нанизывается все остальное. Вообще найти правильный лексический регистр – это очень важно. Но меня все больше волнует проблема перевода невербального уровня текста: ритмика, интонация.
– Подход к переводу прозы отличается ли для вас от перевода поэзии? Прозу вы, например, переводите с начала до конца, а стихи иначе или нет?..
– В стихах вначале переводятся какие-то ударные строчки, которые произнеслись в голове, это может быть строчка из первой строфы, три из второй, третья строфа вдруг – раз! – и сделалась целиком, а на них уже нанизывается остальное. И, кстати, это многие переводчики отмечают – начало всегда получается слабее. И даже сейчас, перечитывая «Смертника», я вижу, что начало «провисает», там не хватает динамики. Всегда кажется, что если что-то не получилось, то потом, когда уже поймаешь интонацию, ты к этому месту вернешься и исправишь, но почему-то ничего потом нельзя исправить, и это обидно.
– Что вам легче дается – проза или стихи, или зависит от текста?
– От текста зависит. У меня была довольно сложная проза. Я переводила «Обретенное время» Пруста – это, конечно, текст дикий. Стихи всегда сложно. Всегда боюсь подступать и начинаю с ощущением жуткой паники, что в этот раз ничего не получится. То, что в предыдущий раз было такое же ощущение, но в итоге что-то получилось, не спасает, и всегда недовольство собой. Вообще это какой-то трагический момент в жизни переводчика: результат мы сравниваем не с оригиналом, а с тем идеальным переводом, который заранее сложился у нас в голове, и, разумеется, до этого идеального перевода мы всегда не дотягиваем.
– Большинство текстов вы сами отбираете или издатели предлагают?
– Получается, что любимых авторов я выбирала сама, но некоторые, кого я переводила по договору, становились любимыми. Так, например, было с дивным романом «Венеция» Поля Морана, с Прустом, Кундерой... С Кундерой отдельная песня. До него у меня не было опыта работы с живым писателем, тем более с таким по-человечески сложным. Он сам отбирал переводчиков, требовал прислать библиографию. Он очень внимательно смотрит на текст и придирается буквально к каждой запятой. Но, видимо, мы с ним нашли общий язык, потому что я перевела три его книги эссе. Весной прошлого года он издал роман, и очень надеюсь, что я его буду переводить, сейчас идут переговоры. Почему-то ко мне он хорошо отнесся, и, когда я приезжаю в Париж, мы с ним видимся, и даже необязательно по делу. С ним очень интересно общаться, это такой ироничный пессимист.
– Кофе пьете?
– Да-да-да, кофе пьем, и не только. Когда я перевела первую его книгу эссе «Занавес», он, к моему большому удивлению, написал мне комплиментарное письмо. Я была очень тронута. В духе: если будете у нас на Колыме, заходите. И когда я поехала в Париж, то позвонила, тогда по делу – какие-то моменты нужно было уточнить. Он трепетно относится к своим текстам и к переводчикам тоже.
– Есть ли у вас список того, что вы хотите перевести, или все спонтанно возникает?
– Безусловно, список есть. Меня интересует период рубежа XIX–XX веков. Хотелось бы сделать сборник «Поэты Монмартра». Хочу перевести такого замечательного поэта – Андре Сальмона. Фактически Сальмона по-русски нет, а он много чего написал. Он автор, на мой взгляд, самых любопытных воспоминаний про артистическую жизнь ХХ века – «Бесконечные воспоминания», но только их вряд ли кто-нибудь станет печатать, там 2000 страниц. А еще у него есть романы про жизнь на Монмартре в ту эпоху – «Воздух холма», «Негритянка с Сакре-Кёр», дивный роман, что называется, с ключами, где Аполлинер, Жакоб, Пикассо, Модильяни выведены под другими именами; есть роман про Модильяни. Но многое упирается в то, что Сальмон умер в 1969-м – права на него нужно покупать, а наши издатели стараются этого не делать, и в этом тоже большая проблема.
