Елена Калашникова
Алехандро Гонсалес: «Я изучал русский язык для себя». Фото автора
В литературной среде часто играет роль династическая преемственность, определяющая интеллектуальный уровень новых поколений. Но встречаются и самородки. С переводчиком Алехандро ГОНСАЛЕСОМ побеседовала Елена КАЛАШНИКОВА.
– Алехандро, расскажите про свою семью, предков, чем они занимались?
– В этом плане я типичный аргентинец: отец – аргентинец, мама – аргентинка, а бабушки и дедушки – европейцы. Бабушка по линии матери – гречанка, дедушка – уругваец, его мама, моя прабабушка, – итальянка, прадедушка – португалец, отец бабушки – ирландец, а по линии отца – все из Испании: бабушка – из Андалусии, дедушка – с севера, из Галисии, поэтому у меня испанская фамилия – Гонсалес. Мои предки приехали в Аргентину в 1920-х – это были бедные, необразованные люди, особенно по линии отца. Папа не окончил среднюю школу, в 13 лет начал работать и всю жизнь проработал в банке, мама окончила среднюю школу, кажется, два года проработала учительницей и стала домохозяйкой. Я – первый в семье, кто окончил университет. Меня часто спрашивают: «Почему ты русским языком занялся?» У меня ни капли русской крови, просто было желание, даже одержимость изучать русскую литературу.
– А в детстве вы себя кем видели? Наверняка ведь не переводчиком художественной литературы.
– Как все дети: пожарным, водителем автобуса, пилотом «Формулы-1»… Ну, конечно, я много читал. Читать я начал уже в школе. Некоторые дети до школы начинают читать, в России такое распространено, а в Аргентине родители не торопят детей, и те учатся читать в школе. Когда мне было 8–9 лет, я уже самостоятельно читал – это был Жюль Верн, ну понятно, детские книги. Много времени я проводил и на улице – играл в футбол, бросал камни... То есть у меня было обычное детство, ничего не говорило о том, что я займусь литературой, правда, я читал много. Все были удивлены, когда в 14 лет я прочитал «Преступление и наказание».
– Это была первая ваша русская книжка?
– Трудно сказать, точно первый русский роман. До этого я читал рассказы Чехова, Достоевского, но не целиком романы, а то, что было в библиотеке, потом Толстого, Тургенева «Отцы и дети»…
– Как в вашей жизни возник перевод?
– Нет, я не думал о переводе. Я изучал русский язык для себя. В 2003-м я работал социологом в муниципалитете в пригороде Буэнос-Айреса, и, когда правительство в пригороде проиграло выборы, я понял, что этой работы скоро не будет. А в декабре 2003-го мой друг, который в это время переводил для одного издательства «Преступление и наказание», спросил: «Хочешь переводить?» На что я ответил: «Ты не думай, что я могу». Мы разговорились. «Вижу, структуру языка ты хорошо знаешь», – сказал он. «А что переводить?» – «Выготского». Он знал, что «Мышление и речь» я читал по социологии.
– К тому времени на испанском не было «Мышления и речи»?
– Было. «Ну, давай попробую», – сказал я. Мой перевод стал на испанском четвертым.
– И каким оказался для вас опыт первого перевода?
– Хорошо, что это была не художественная литература, потому что в то время я был больше социологом. Переводить было интересно. Над переводом я долго сидел, но и сама книга длинная. Я прочитал предыдущие ее переводы на испанский и увидел, что они не очень хорошие. А к своему написал предисловие. Я всегда исследую переводимый текст, изучаю, как воспринималась переводимая книга в России, на Западе. Такую работу я очень люблю, это как детектив. И пишу к своим переводам предисловие – если издательство, конечно, дает мне такую возможность.
– А в Аргентине есть традиция, чтобы переводчик писал сопроводительные тексты к своему переводу?
– Если говорить про переводы с русского, то я – первый. Есть испанские издания с большими вступительными статьями, но это литературная критика. Я обычно начинаю с контекста – в каком контексте писал автор. К «Запискам из подполья» у меня тоже длинная вступительная статья: какая была эпоха – 1860-е годы в России, нигилизм, Чернышевский, разные партии… То есть я рассматриваю социальный, политический, идеологический, литературный контекст. Тем более в «Двойнике» – 1840-е годы в русской литературе: Белинский, русский гофманизм, интертекстуальность… Получается длинно, но так читатель открывает для себя русскую литературу, культуру, не только переведенный текст. Я даже указываю, какой источник брал для перевода, обычно не говорят, откуда перевели.
– Из того, что вы перевели, какие у вас любимые произведения?
– Всё люблю, все со мной связаны. Я наслаждался, когда переводил «Первую любовь» Тургенева. История замечательная, и язык великолепный. Я очень люблю Тургенева, причем даже больше переводить, это еще вкуснее. За этот перевод я получил премию в Аргентине. Что еще люблю? Я перевел много юмористических рассказов раннего Чехова. Помню, в Петербурге я сидел дома, моя девушка работала, и все время, пока переводил, я хохотал. Остался доволен я и переводом «Хозяйки» Достоевского. Сравниваешь свой вариант с другими – на испанском, английском, французском – и видишь, что переводчики что-то пропускают. В тексте есть абзац на три страницы – это кошмар Ордынова, главного героя, другие сделали из него три-четыре абзаца, и я тогда подумал, что они не поняли, что этот кусок не надо делить. Такие моменты очень интересны – никто ведь этого не видит, а я увидел. С этим длинным абзацем было трудно, там даже синтаксис ломается. Потом я переводил несколько известных рассказов Чехова, в частности «Даму с собачкой». Получилось нормально, но эйфории у меня не было, а многие мне говорили: «Какой хороший перевод!» Бывает, твое ощущение от работы и мнение читателя не совпадают. Последний перевод тоже был интересный – для чилийского издательства я перевел два рассказа и повесть Леонида Андреева. Я давно знаю и люблю его произведения, но постоянно читать Андреева нельзя – слишком мрачно, иногда он преувеличивает, он вообще не самый блестящий автор в русской литературе. Издатели хотели, чтобы я перевел «Губернатора», я нашел этот текст, в Word он занял 30 страниц – для книги мало, и я предложил перевести еще «Иуду Искариота» (возможно, это самая мощная вещь Андреева) и «Молчание». Издатели согласились, и получилась нормальная книга. А недавно пришло письмо от издательницы – она знала, что есть такой писатель, но не читала его: «Спасибо за «Иуду Искариота». Андреева нужно еще переводить». Я переводил «Иуду Искариота» во время чемпионата мира по футболу и никак не мог сосредоточиться на футболе. «Чемпионат мира?.. А, ну да». Автор тут переосмысливает библейский миф и отношения между Иудой и Иисусом с точки зрения Иуды, предательство ли это. Потом я перевел «Молчание» и «Губернатора», и тоже хорошо получилось. Я был тогда совсем в другом мире, тем более события «Иуды Искариота» происходят две тысячи лет назад. Когда переводишь, жизнь проходит за окном, поэтому после большой работы надо отдыхать – ходить в кино, гулять, заниматься спортом, иначе теряешь чувство реальности.
– Вы сильно меняетесь за время работы? Чувствуете, как текст на вас влияет?
– Наверное, да. Интересный момент – я слишком привык к литературе XIX века, и хотя Тургенев не писал как Достоевский или Толстой, у каждого свой слог, тем не менее язык эпохи общий, и у меня выработался некий автоматизм в переводе литературы XIX века. А у Булгакова или Леонида Андреева – другой язык, другие приемы, и это заставляет меня лучше писать. Я перевел ранние рассказы Булгакова, и по ним видно, что в ХХ веке другая литература, и чтобы воссоздать ее на испанском, требуется больше энергии, сосредоточенности, и я чувствую, что лучше пишу.
– Расскажите о своей жизни в России. Как возникла идея сюда переехать?
– Аргентина – хорошая страна, только далеко находится, а с Австралией – еще хуже, это остров. У нас есть соседи – Чили, Уругвай… но все очень похожи, издалека все похожи. Я хотел, видимо, уехать из Аргентины, набраться опыта, увидеть мир и подумал: «Почему не Россия? Я ведь хорошо знаю русский язык». В Аргентине русский язык ты можешь освоить только до определенного уровня. Французский, английский, итальянский можно блестяще выучить, а вот с русским или японским не так. До какого уровня можно выучить японский в Москве? Наверное, надо ехать в Японию и жить там год, общаться. Во-вторых, я хотел совершенствовать свой русский, поэтому стал искать летние языковые интенсивы в Москве и Петербурге, но все было дорого, тогда я посмотрел похожие программы в других городах. Так я узнал, что в Петрозаводске, в Карелии, есть специалисты по Достоевскому, и решил ехать туда. В 2005-м я приехал в Петрозаводск на три месяца, а потом остался там еще на 11 месяцев. Сначала я каждый день занимался русским языком, а потом – два раза в неделю. Мне разрешили посещать занятия на филологическом факультете, спецкурс там читал Владимир Николаевич Захаров, большой специалист по Достоевскому, мы с ним познакомились. Время моей учебы истекало, но я на всякий случай решил поискать работу в России. На мое письмо ответили из школы испанского языка в Петербурге. Я поехал на собеседование, они сказали: «Хорошо», но все-таки я вернулся в Аргентину. Четыре месяца искал работу в университетах – хотел преподавать литературу, но не мог ничего найти. Мне снова написали из Петербурга: «Ты готов приехать?» – «Да!» – сказал я. В мае 2006-го я вернулся в Аргентину, а в сентябре был уже в Петербурге и прожил там до января 2014-го. Преподавал испанский язык и переводил русскую литературу на испанский.
– И как вам жизнь в России, в Петербурге?
– Помню, в Петрозаводске меня спрашивали: «У тебя культурный шок?» – «Да нет, не знаю». Хотя все было для меня новое – зима, снег… Снег я видел до этого только в горах, в нашей Патагонии, но не в городе. Русский язык я уже осваивал не количественно, а качественно, и, несмотря на ошибки, начал говорить-говорить-говорить. Жизнь в Петербурге очень интересная и позволила мне путешествовать. За это время я побывал в Праге, Италии, Испании, Париже… Если есть работа, можно накопить на поездку – в тот же Париж на пять дней, на неделю, и лететь всего три часа.
