Игорь Михайлов
Ирвин Уайл: «Мне встретился нервозный придурковатый тип по фамилии Раскольников». Фото Павла Крючкова
Ирвин Уайл побывал в России более сотни раз, написал множество лекций по истории русской литературы (в том числе о творчестве Максима Горького, своего любимого писателя), встречался с Корнеем Чуковским. Только что в Москве вышла его книга «От берегов реки Огайо до берегов Москвы-реки. От красных Цинциннати до красных Москвы». С Ирвином УАЙЛОМ беседовал Игорь МИХАЙЛОВ.
– Ирвин, когда вы впервые «обратили свой взор на Восток»?
– Я хорошо помню, как в окнах магазинов Цинциннати висел плакат «Америка: либо люби ее, либо уезжай». Это было адресовано тем, кто испытывал симпатии к СССР или любой другой социалистической или коммунистической идее. Помню осуждающие статьи в местных газетах, направленные против немногих молодых «заблудших овец», которых клеймили словом «коммунист». Один из них оказался моим учителем, я всегда считал его очень милым и здравомыслящим человеком. Конечно, на все это я взирал глазами молодого и необразованного юнца. Мне кажется, что такая обстановка была типична для Соединенных Штатов того времени. В 1941 году нацисты вторглись в СССР. Внезапно оказалось, что Советский Союз – это страна героев, которые сопротивлялись упорно и жертвенно ужасной нацистской идеологии и армии. Апогея хвалебные хоры во славу наших великих советских союзников достигли во время битвы за Сталинград. Статьи в газетах, популярные песни советского сопротивления, голливудские фильмы восхваляли СССР. Генеральный секретарь советской Коммунистической партии превратился из чудища в доброжелательного дядю Джо с неизменной трубкой во рту. В школе мы изучали советские патриотические песни, переведенные на английский язык, мелодии и слова которых на обоих языках до сих пор звучат в моей памяти. Шостакович стал очень популярен. Музыка его заполнила эфир, и нам даже в голову не приходило, что у прославленного композитора могли быть какие-то конфликты с могущественным советским режимом.
– Что или кто повлиял на ваш выбор – стать славистом?
– В 1947 году январь в Чикаго выдался ужасным – сугробы снега навевали мысли о Сибири. Возможно, в то время на меня произвели особое впечатление работы некоего автора, который в своей жизни непосредственно столкнулся с этой Сибирью. Встреча с ним оказалась для меня судьбоносной. И хотя я уже был знаком с мощной библейской литературой на иврите и с елизаветинским пятистопным ямбом, я никогда раньше не испытывал такого потрясения от прочтения текста. Этот некогда сибирский заключенный носил имя, которого я раньше никогда не слышал, – Федор Михайлович Достоевский. Поначалу мне показалось, что книга «Братья Карамазовы» описывает отношения между персонажами весьма бесчестными, аморальными и беспринципными. Я только и смог тогда потрясенно произнести: «Боже! Кто этот человек?» Мои более образованные приятели по университету отвечали: «Это русский писатель. И если тебе так понравилась эта книга, достань «Преступление и наказание». Я со всех ног бросился в университетский книжный магазин и в предельном возбуждении едва мог произнести название. Продавец книжного магазина, усмехнувшись моему явному незнанию того, о чем я веду речь, протянул мне книгу. Найдя эту драгоценность, я в субботу вечером устроился в комнате общежития и погрузился в чтение. Мне встретился несколько нервозный придурковатый тип по фамилии Раскольников (много позднее я узнал, что имя это связано с историческим русским раскольничеством). Следующее, на что я обратил внимание, – Раскольников сидел в сибирской тюрьме, но это было уже вечером воскресенья. Короче говоря, роман Достоевского перевернул мою жизнь. Тогда я решил, что единственный способ полностью понять всю мощь литературы Достоевского – это прочесть его на том языке, на котором он писал. Русский язык в университете Чикаго преподавал Самуэль Харпер, сын Уильяма Райни Харпера, который основал университет в 1891 году. Самуэль Харпер был одним из первых, кто начал изучать и популяризировать русский язык и литературу в Америке. Но в 1930-х годах славистика почти исчезла из университета. Когда я стал студентом в 1947 году, люди стали осознавать важность государства СССР. Так, в 1948 году в университете опять ввели начальный курс русского языка. Я оказался среди пяти студентов, записавшихся на этот курс. Преподавал нам некий Моррис Халле из Риги, позднее ставший широко известным славистом.
– Кто еще из русских писателей составил компанию Федору Михайловичу?
– С течением времени мое понимание русской литературы становилось более зрелым. К моей первой любви, Достоевскому, добавились Толстой, Гоголь, Тургенев, Чехов, а несколько позднее Пушкин, поэзия которого захватила меня не меньше, чем поэзия Шекспира. В те годы некоторые английские издания выходили в американской серии «Современная библиотека» в переводе некой дамы XIX века, Констанции Гарнетт. Правда, вместе с тем делались попытки и более точных к деталям переводов, например, британским ученым Бернардом Гурнеем. Его антология «Сокровища русской литературы» многими поколениями считалась примером хорошего литературного перевода. Будучи студентом старших курсов университета Чикаго, я стал свидетелем начального этапа популярности Владимира Набокова в США. Набоков опубликовал так называемый перевод пушкинского «Онегина». В своей статье в Partisan review Набоков процитировал строчку из пушкинского «Онегина»: «Девы, где вы?» Поскольку на публикацию всего четырехтомного издания с его пространными, скрупулезными комментариями ушло много лет, я часто задавал вопрос: «Так где же вы?» А когда перевод издали, я был чрезвычайно разочарован, потому что это был подстрочник. Сам Набоков говорил: «Так и есть, это подстрочник, рифмованный перевод умалил бы достоинства оригинала». Это очень язвительное замечание в адрес тех, кто перевел-таки поэму в рифму. Набокову доставляло великое удовольствие унижать других писателей. Скоро стало очевидно, что единственный, кто по-настоящему разбирался в литературе, был Владимир Владимирович Набоков! Остальные были объектом язвительных комментариев в его убийственной прозе. Любой, кто хоть сколько-нибудь отличался от него, был ни на что не годен. Набоков язвительно и остроумно дискредитировал такового.
– А как вы увлеклись Горьким?
– Находясь в окружении этих ориентированных на классику русских ученых, я возымел дерзость и, возможно, наивную самоуверенность, написать диссертацию о жизни и творчестве Алексея Максимовича Горького, которого многие считали наихудшим образцом советской литературы. Многие из этих ученых не принимали его художественный стиль, не придавали никакого значения хитросплетениям его судьбы и, не задумываясь, насмехались над определением «великий пролетарский писатель». Можете себе представить, как счастливы были члены факультета, большая часть которых – вынужденные эмигранты, узнав, что я собрался писать о Горьком! «Зачем тебе понадобился Горький, этот красный, этот коммунист?» Я отвечал: «Постойте, вы не совсем понимаете…» Мне отвечали: «Ну, в конце концов, мы живем в свободной стране. Если тебе хочется разрушить свою карьеру, валяй, пиши о Горьком».
– Вы – один из первых американцев, приехавших после Второй мировой войны в СССР. Наверное, это можно сравнить с тем, как американцы высадились на Луну?
– В 1960 году я страшно хотел поехать в СССР. До тех пор я вынужден был изучать русский язык на расстоянии. В 1948 году у меня появилась возможность пожить два месяца во Франции. Там я нашел советское консульство в Париже и запросил визу с целью попрактиковаться в русской грамматике. Советские дипломаты тогда расхохотались мне прямо в лицо и спросили, в каком мире я живу. Через 12 лет комиссия по международному обмену в Университете Индианы отправила меня в Нью-Гемпшир познакомиться с профессором Эрнстом Симмонсом, который написал прогремевшую тогда биографию Толстого. Мы по-дружески поговорили, я произвел на него хорошее впечатление. В результате в 1960 году мне представился шанс поехать в СССР на один месяц. Я ехал с восторженными ожиданиями, но и с огромным страхом, потому что читал, что Советский Союз был нашим врагом. Я не имел ни малейшего представления о том, как меня встретят и смогу ли я увлечь людей бог знает на что. В те дни прямого авиамаршрута не было. Когда я сошел с самолета в Брюсселе, то обнаружил, что целая группа советских граждан, которая тоже только что прибыла на аэрофлотовском самолете, быстро помчалась куда-то. Я решил бежать вместе с ними и посмотреть, куда они. Они подскочили к стойке, у которой могли что-то выпить, и, как вы думаете, что они все купили? Кока-колу. В те дни в Советском Союзе была развернута огромная кампания против кока-колы: «Кока-колонизация!» По возвращении из СССР я много рассказывал о своих впечатлениях. В основном люди слушали с пониманием и сочувствием. Думаю, они считали меня немного сумасшедшим.
– Работа над творчеством Горького привела вас к Чуковскому?
– В 1960 году я собирал материалы по Горькому для диссертации и дошел до той стадии, когда надо было уже что-то написать. Когда я рылся в библиотеке Уиденера, то обнаружил незнакомое мне имя – Чуковский. И вот я, вернувшись в Москву, пошел в Союз советских писателей, где бывал уже, и спросил: «Скажите, кем был Корней Иванович Чуковский?» Мне ответили: «Не был, а есть. Он еще не умер». Я сказал: «Не может быть. Он написал эту книгу в начале века, а сейчас 1960 год. Может быть, это его сын, или внук, или однофамилец?» И мне ответили: «Нет, нет, это он. Вы хотели с ним встретиться?» Я воскликнул: «О боже, конечно, отведите меня к нему». Меня посадили в большой лимузин и отправили в Переделкино, название этого места я услышал впервые. Здоровый старик, которому в ту пору было около 80, открыл дверь: «Вы кто такой?» – «Я Ирвин Уайл». – «Откуда?» – «Из Бостона». – «Из какого университета?» Некоторое время беседа продолжалась в таком ключе. Потом он произнес: «Пойдемте в лес, погуляем, поговорим, нет? A little walk, a little talk». Это была цитата из «Алисы в Стране чудес», и мы пошли в лес. Гуляя, Чуковский сказал: «А теперь, если вы не возражаете, скажите мне по-английски, кто вы». Я ответил: «Но, мистер Чуковский, я только что все рассказал вам». – «Ну, хорошо, скажите снова». И я вдруг понял, что это он специально спрашивает, чтобы проверить, не подсадная ли я утка, правда ли я американец. Когда он услышал мой английский из Цинциннати (ни один кагэбэшник не говорил так), он спросил: «Ну хорошо, почему вы пришли ко мне?» Я ответил: «Я пришел к вам, потому что я пишу о Горьком и знаю, что вы были с ним близки, и я хочу узнать, как он умер». Понятно, что это был весьма щекотливый вопрос, потому что в 1936 году людей сажали, подозревая их в шпионаже, обвиняя в том, что они убили великого пролетарского писателя. Все это было связано с разными политическими пертурбациями, и, к моему удивлению, он мне поверил. Видимо, мой способ знакомства убедил его. Хотя, если бы я проговорился кому-нибудь, ох, у него были бы проблемы.
И Чуковский изложил свою версию смерти Горького. «Я был там, когда он умирал», – сказал он, и это меня очень удивило. Он продолжил: «Мы, писатели, были там, в его доме. Мы знали, что он умирает и что он очень плох. Мы обнаружили, что дверь заперта, и попросили: «Эй, откройте дверь». Но солдат, который стоял возле двери, ответил: «Тише, хозяин здесь». Сталин приехал, чтобы просмотреть его бумаги. Когда Сталин уехал, дверь открыли». Горький опубликовал знаменитые мемуары о Ленине, весьма интересные, хотя в то же время несколько тенденциозные. Сталин хотел, чтобы Горький написал воспоминания и о нем, и Горький пообещал это сделать, но либо обманул вождя, либо Сталин обнаружил в воспоминаниях то, что ему не понравилось. В любом случае они так никогда и не появились…
