Прозаик – как сантехник

Александр Архангельский: «Литература – это вообще личная жизнь». Фото Светланы Мишиной

– Александр Николаевич, почему вы решили написать книгу и для взрослой, и для детской аудитории?

– Во-первых, книжку все равно сначала пишешь для себя, а потом уже для кого-то. Бывает, конечно, проектная литература, при всем к ней уважении. Весь нон-фикшен – это проектная литература. Почти все хорошие детективы – это проектная литература. Там сначала нужно понять, кто твой читатель, и от этого сделать шаг к замыслу. Вся остальная литература начинается по-другому. Ты пишешь, потому что придумываешь, а уже в процессе начинаешь понимать, кто бы мог быть твоим читателем. И самое интересное – написать так, чтобы книгу на разных уровнях могли прочитать разные люди: подростки – на одном, взрослые – на другом. Для подростков политические шутки не актуальны, важно другое. А притча актуальна для всех. Для взрослого очевидны этические вещи, поскольку он с этим живет. Но, повторяю, если начинаешь думать об этом сначала – это гарантия провала.

– Понимаю, что спрашивать о содержании книги неверно. Но все-таки скажите несколько слов – о чем она? 

– Это, с одной стороны, антиутопия, поскольку кошки и коты остались жить без своего бога, то есть без человека. Описано, что с ними происходит, когда они остаются предоставленными самим себе. С другой стороны, это некоторая форма теогонии, поскольку они – с богом: для них человек – это все-таки бог. У них с ним разные отношения, а друг с другом отношения не складываются, потому что нет этого третьего – высшего. На этом фоне происходят политические события, которые втягивают в себя человека, то есть бога, и ставится вопрос:  может ли он не вернуться? А дальше идут все классические жанры – от древнегреческой поэмы «Война мышей и лягушек» до философской притчи XVIII века. В общем, все по уму. Почтенный жанр.

– Вы затронули тему античной литературы. У вас ведь дома, как известно, огромная библиотека…

– Для гуманитария у меня весьма скромная библиотека: три тысячи с небольшим книг. От переводов шумеро-аккадской литературы – знаменитая книжка Игоря Дьяконова – до книг, претендующих на «Большую книгу» здесь и сейчас. Это то, что касается литературы, а так, конечно, история, философия – всего понемногу. Принцип библиотеки простой – это книги, к которым я могу обратиться хотя бы еще раз в жизни. Это не значит, что обращусь, но в принципе могу. Поэтому книги одноразового чтения в моей библиотеке не живут. Литература – большая. Конечно, ко мне попадают и книги одноразового чтения, быстро сгорающие, мгновенно важные. Эти книги я быстро прочитываю и стараюсь раздать. Остаются только те, которые будут со мной.

– Есть ли у вас книга-фаворит?

– У любого читателя свои предпочтения. С одной стороны, есть книжки, которые перечитываешь просто для того, чтоб перечитать. И это, наверное, не античность. А есть книжки, над которыми все время думаешь, даже если не перечитываешь.

– И над какими книгами вы думаете?

– «Илиада» и «Одиссея», например. Там есть о чем подумать, поверьте. Я не выучил древнегреческий язык, остановился на первом склонении, но перечитал все, что переведено на русский: древнегреческую прозу, совершенно изумительную, непохожую на наше представление о том, что должны были писать древние греки, стандартный классический набор трагики, в меньшей степени – комедии. Об этом я размышляю.

– Как насчет античной лирики? Перечитываете, скажем, Сафо и Алкея?

– Со стихами сложнее.  Они зависят от того, кто их переводил, и Сафо живет у нас скорее в литературных откликах. Как, например, у Цветаевой. Чтобы адекватно воспринимать поэзию, нужно знать язык, и даже не только новогреческий и древнегреческий, но и архаический. Увы, я как человек невежественный туда проникнуть не могу. Но там, где появляется сюжет – а это на уровне драмы, – становится более понятно. Там есть вещи помимо слов, которые воспринимаешь нутром. Лирика понятна в меньшей степени. Скажем, мы не знаем, что писал Анакреонт. Мы знаем то, что русские поэты писали стихи по поводу Анакреонта, и – где там Пушкин, а где сам Анакреонт, непонятно. Думаю, наиболее верный способ решения проблемы – выучить все языки, читать произведения в оригинале, а переводы читать как вариации на тему и радоваться, как современные и классические поэты вступают в диалог поверх времен и пространств.

– Если вернуться к современной литературе, скажите, какие стили, течения вам ближе?

– У меня свои отношения с современной литературой. Я ни в какие направления не верю. У меня вообще отношения не с писателем, а с текстом, и мне совершенно все равно, что писатель писал до и что будет писать после. Текст как таковой должен вызвать у меня отклик. По каким причинам? Потому ли, что это реализм? Потому ли, что текст экспериментален и составлен из обрывков, набранных в социальной сети? Мне это безразлично. Поэтому никакого обобщения я никогда не делаю и никогда не знаю, что я скажу по поводу следующего текста этого же автора. Один текст может меня возмутить, следующий восхитить, третий оставить равнодушным. Поэтому я говорю о своем отношении к конкретным книжкам. Литература – это вообще личная жизнь. Если не заниматься ею в качестве организатора литературного процесса или в научном отношении (я не умею заниматься ею научно), а просто читать, то это либо событие твоей личной жизни, либо тебе наплевать, и ты посылаешь эту книжку далеко и надолго. Вот такой у меня принцип. Про конкретные книжки скажу с удовольствием.

– Какие же книги произвели впечатление в последние годы?

– Последние семь лет у меня ушли на составление линии школьных учебников с 5 по 9-й классы. Поэтому я смотрел на книги с точки зрения – можно ли из них выковырнуть изюминку и вложить ее в учебник. Это другое чтение, стоящее вне категорий «нравится», «не нравится». Есть книжки, которые мне очень понравились, – например, роман Водолазкина «Лавр». И мне пришло в голову – а что, если взять из нее кусочек и дать его в учебнике 8-го класса в пандан с «Тристаном и Изольдой» и «Петром и Февронией». Там же вроде бы похожие истории – про  странную средневековую любовь. Говорит ли это что-то о самом Водолазкине? Ничего не говорит. Но это интересно. С другой стороны, я не большой поклонник Захара Прилепина: не все мне нравится из того, что он написал, включая всем понравившуюся «Обитель», в которой я увяз. Но кусок из нее – про деда – в школьный учебник вслед за повестью «Детство» Горького ложится идеально, будто специально для хрестоматии написан. Туда же отлично встраивается кусочек про отца из «Легких миров» Татьяны Толстой. А что-то другое, замечательное, выпадает. Только что я эти учебники сдал и опять начну читать без составительского «прицела». Из понравившегося назову замечательную книгу Андрея Дмитриева «Крестьянин и тинейджер». Мне понравился «Лавр». «Авиатора» еще не дочитал, сказать не могу, что-то во мне пока сопротивляется. Но это только начало. Бывает, потом дыхание открывается, дочитываешь книгу и понимаешь, что ты был неправ. Очень хорош последний роман Саши Филиппенко «Травля» – короткий, динамичный, современный.

– А как вы пишете книгу технически: от руки, на компьютере, может быть, наговариваете на диктофон?

– Нет, к сожалению, не наговариваю, хотя это, возможно, ускорило бы процесс. Я что-то набрасываю в тетради ручкой, потом переписываю миллион раз на компьютере, распечатываю, переписываю уже поверх распечатанного рукой, от руки делаю вставки, потом еще раз перенабираю. Писать первым слоем удобнее на компьютере, вторым слоем гораздо полезнее рукой, потому что рука «видит», помимо глаз. Это важно, потому что скорость письма на компьютере совершенно другая, чем от руки. При тактильном нажиме мысль движется иначе, на другой скорости, в ином ритме. Кроме того, писать от руки – это большое удовольствие. Но это неудобно, потому что приходится переписывать, перемарывать, и ты получаешь грязный лист, с которым тяжело работать. Так что спасибо технике: она многое в нашей жизни изменила. Кстати, по прозе писателя легко увидеть, кто как писал. Довлатов и Юрий Коваль – это типичная пишущая машинка. Трифонов – это точно смесь машинки и руки. Это видно по концам фраз. На машинке вы пишете медленно, но ясно видите, что вы написали. При этом ритм и структура фразы совсем другие. А компьютер – это смесь машинки и руки в одном флаконе. Но рука дает что-то особое. Да, еще появилась другая удобная функция, которую я использую: машина может начитать текст. Да, глухим автоматическим голосом, но это важно, потому что ты слышишь повторы слов. Авторы же несколько слепы: они, конечно, чувствуют ткань повествования, но перестают чувствовать повторение однокоренных слов. И, когда машина механистическим голосом тебе начитывает, это еще одна возможность работы над текстом.

– Что должна решать проза для современного человека?

– Никому ничего не должна. Тут другое слово: «может». Она может все. Кончилось время, когда, для того чтобы быть сколько-нибудь серьезным прозаиком, нужно принадлежать к определенному направлению. Сегодня все методы превратились в методики и любой писатель – как сантехник с набором разных ключей. Для этой трубы – один разъем, для той – другой. Нет больше ключей на все трубы. Сегодня он может быть постмодернистом, завтра – махровым реалистом, может писать на выбор философскую или легкую прозу. Другое дело, что читательский мир изменился. Длинные тексты читаются хуже, что для литературы неправильно. Ведь роман – это сложная конструкция, содержащая неочевидные ходы: она предполагает, что читатель помнит, кто появился на первой странице, а кто почему-то исчез на 30-й. Следующее поколение это уже просто не «сечет». На практике тексты стали гораздо более короткими. Хотя вопреки всем разговорам сегодня люди и пишут, и читают больше, чем раньше. Вопрос в том – что читают и что пишут. Пишут короткие тексты и читают короткие. При этом даже рассказов не любят: рассказы не идут на рынке. Что-то иное, третье, может быть, Толстая уловила в своей прозе, которая состоит из коротких фрагментов, но при этом интеллектуальна и сентиментальна. Или, например, Денис Драгунский, который завоевал читателя, публикуя своеобразные синопсисы будущих рассказов. Оказалось, что это востребовано. Можно еще приводить примеры, но лучше отметить главное. У литературы всегда останется задача, которую никто никогда не отменит: она должна разговаривать с людьми о невероятно важных вещах. Жизнь коротка, работы у любого человека много, и если ты претендуешь на свободное время, то для тебя то, о чем ты пишешь, должно быть, безусловно, важно. Это не значит, что надо писать какие-нибудь соцреалистические романы на серьезные темы. Темы могут быть какими угодно. Но они должны быть для тебя лично связаны с глубинным метафизическим выбором. Это и делает литературу литературой. А дальше – можно писать что угодно: про жизнь и смерть, про то, почему меня никто не любит или я никого не люблю, про то, почему я умру и зачем я родился. Это круг вопросов, которые на любом материале, в любом объеме и формате все равно продолжает рассматриваться в литературе и будет рассматриваться, пока она не исчезнет.