Морской пират, мушкетер, раскольник

Евгений Евтушенко считал Александра Межирова поэтом уровня Владислава Ходасевича. Фото из семейного архива Межировых

18 июля исполнится 85 лет со дня рождения Евгения Евтушенко. О личности поэта и о его дружбе с Александром Межировым с Зоей МЕЖИРОВОЙ побеседовал Степан ВАРЛАМОВ.

– Зоя Александровна, живя в США, вы часто бываете в Москве. Какие были впечатления от последнего посещения?

– Этот приезд непохож на другие. Всё подчинила себе кончина очень близкого нашей семье Евгения Евтушенко. Страдания из-за его мучений последнего времени и его смерть заслонили всё. В самом моем прилете на этот раз было что-то горестно-мистическое. Вот как все произошло: билет в Москву был куплен мной очень заранее на 2 апреля, а 1 апреля в Нью-Йорке, то есть за день до вылета, гостя у моей мамы и вдовы Александра Межирова, я узнала поразившую нас весть о кончине. Так что летела я из Америки прямо на отпевание и похороны. Мама, которой сейчас 96 лет, велела мне проводить Евтушенко «до самой земли и до самой могилы». Да и сама я не могла помыслить другого. Самолет с телом прибыл из США гораздо позднее из-за обычной изнуряющей процедуры с документами, хорошо знакомой и мне – прах моего отца, поэта Александра Межирова, перелетев со мной из Нью-Йорка, где он скончался, Атлантический океан, был тоже захоронен на том же кладбище в Переделкине, где у нас с давних пор семейная могила. В писательском этом поселке дачи Евтушенко и наша литфондовская были через один дом, и Евтушенко часто в прошлые времена наведывался к нам поиграть в бильярд с Межировым, поговорить о литературе, порой и посоветоваться насчет неординарных жизненных ситуаций. Он называл Межирова своим Киссинджером. Но «Киссинджер» был и замечательным игроком в карты и в бильярд – его знаменитый, профессиональный бильярдный стол, подаренный и собранный ведущими бильярдистами, занимал почти весь второй этаж нашей «сторожки», как называл эту маленькую дачу и в стихах, и в жизни мой отец. До сих пор мама сожалеет, что не догадалась подарить этот стол Евтушенко, когда ей пришлось последовать за моим отцом в США в фактическое изгнание после трагической ситуации в его судьбе. Прилетев в Москву, я написала стихотворение памяти Евгения Евтушенко «Перед отпеванием. Майкл Джексон со станции Зима», опубликованное «НГ-EL». Оно начинается строчками: «Здесь апрельскою столицею/ Провезут твой скорбный прах. / Встанет звездная милиция/ На семи крутых ветрах./ Всей судьбой небезымянною,/ Мановением руки,/ Да и смертью окаянною –/ Охватил материки». В Лужниках выступления Евтушенко проходили – от наплыва публики – действительно с конной милицией. А о масштабе его личности и известности на всех материках – не поворачивается язык говорить в прошедшем времени. «Межпланетная энергия/ Не уймет бездонный пыл./ Отзвук Радонежский Сергия/ Стадионам приносил...» – строки из того же стихотворения. Я всегда называла его энергетику именно межпланетной. А сам Межиров писал о Евтушенко: «Как все должно было совпасть – голос, рост, артистизм для огромных аудиторий, маниакальные приступы трудоспособности, умение расчетливо, а иногда и храбро рисковать, врожденная житейская мудрость, простодушие, нечто вроде апостольской болезни и, конечно же, незаурядный, очень сильный талант».

Евгений Евтушенко был и великим исполнителем, артистом, не побоюсь этого сравнения, – уровня гениального Майкла Джексона. Посмотрите в Интернете ролик с его чтением одного из лучших своих стихотворений, посвященных Александру Межирову «Свадьба». Это невероятное действо, невероятная постановка с разнообразной пластикой, тончайшими модуляциями голоса, переходящего то на отчаянный крик, то на шепот, безошибочная голосовая интонация, точно выражающая интонацию поэтическую. Яркость, удаль жизненных поступков были ему свойственны. Рассказывают, что в Грузии он вместе с поэтом Михаилом Лукониным как-то задержался в тбилисском духане и сильно опоздал на официальное застолье, где должен был присутствовать чуть ли не первый секретарь Компартии республики. Войдя в зал и увидев всех приглашенных, уже давно сидящих за столом, Евтушенко – с бокалом в руках, залихватски, вприсядку пошел по направлению к нему. Неудобство опоздания на высокий званый ужин было снято мгновенно.

– Евтушенко ведь познакомился с Межировым, когда был еще совсем мальчиком?

– Женю, как мы все называли его в семье, привели к моему отцу, когда ему было всего 17 лет. Тогда в газете «Советский спорт» главным редактором и другом Межирова был поэт Николай Тарасов. Он и опубликовал первое стихотворение начинающего Евтушенко. И вскоре пришел с ним на Солянку, где мы тогда жили. С тех пор общение Межирова и Евтушенко не прекращалось. Мой отец, как писал Женя, не учил его поэзии, а передавал ее из рук в руки, я бы сказала – из дыхания в дыхание. В прошлом году он сказал: «И у меня был учитель очень сложный, с которым мы спорили часто, но меня как поэта, может быть, не было бы, если бы не эти споры и даже сталкивания с ним. Это был Александр Межиров. Я ему посвятил многие лучшие свои стихи». У Евтушенко еще был удивительный дар перевоплощения. Не забыть, что произошло, когда однажды Женя, еще молодой, пришел к нам в Москве домой. У него как раз вышла подборка стихов, которой он был горд. И тут мне захотелось высказать кой-какие соображения-замечания по поводу этой публикации. Реакция его была потрясающей. Если передо мной до этого момента был, скажем, уверенный и вполне довольный собой лев, то мгновенно этот лев превратился в ягненка, совсем как в сказке Перро. Поворот на 180 градусов! – и перед глазами совершенно иная энергетика. Гораздо позднее об этом я написала в стихотворении, ему посвященном: «Морской пират, мушкетер, раскольник,/ Застенчивый школьник –/ В тебе сошлись, без труда совпали,/ Другими не стали».

Внутренне он был очень разным, о чем и сам сказал в одном из ранних стихотворений. Разноцветность его человеческих ипостасей... А ведь ипостась – это такое частное, которое в то же время является вместилищем общего, всей сущности. И это тоже было необычайной и совсем не стандартной особенностью его характера. Я сказала – разноцветность, вспомнив, как в 2010 году Женя, зная, что я в Москве, по электронной почте из Талсы пригласил меня в свой только что открывшийся Музей-галерею в Переделкине – и там милая директор Нина Назирова весь день показывала нам сделанные им фотографии, а также полотна, подаренные художниками, и сам его музейный кабинет. И вот среди картин на стене я увидела изображение большого коня украинского художника Василия Антонюка. Конь был повернут боком и весь состоял как бы из разноцветных лоскутков-цветов. Но фон был спокойно-зеленым. Значение зеленого цвета в психологии двояко: с одной стороны, это безграничная энергия, а с другой – всепоглощающее спокойствие. Это и было основой существования Евтушенко. Нина Назирова тогда сказала, что жена Евгения Александровича Мария сравнивает удивительную разноцветность этого коня с особенностью характера поэта. О добре, которое делал Евтушенко, говорят сейчас, после его ухода, и говорили всегда – он многим помогал, и совершенно бескорыстно. В больших делах и в малых. И делал это – с широтой. Не мелочась. «Не разглядывать в лупу/ эту мелочь иль ту,/ как по летнему лугу,/ я по жизни иду./ Настежь – ворот рубашки...» Хотя сказавший – не разглядывать мелочи, – конечно же, обращает на них очень пристальное внимание, ведь поэт – это всегда еще и тонкий психолог. Как-то Евтушенко пришел в Клуб писателей с большой папкой, и в кафе, поздоровавшись со знакомыми поэтами, сел за соседний с ними столик. У тех не было ни копейки на выпивку, и они ему об этом сказали. Продолжая с кем-то разговаривать, Евтушенко протянул им всю свою папку. Открыв ее, соседи по столику, оторопев, увидели в ней пачки денег. Взяв сверху одну купюру в 5 рублей, что по тем временам было немало, они возвратили Жене папку. Видимо, в ней был гонорар, полученный им только что за книгу. Вот такой широкий и безоглядный жест. 

На отпевании в переделкинской церкви неожиданно около меня возник человек (стоял за моей спиной, и я лица его так и не увидела) и сказал мне негромко, что он – раб Божий Александр, монах с Афона, и что по благодати, которая была явлена сейчас в храме, ему было открыто, что душа Евгения Александровича после 9-го дня (а это был день 10-й) пошла прямо в рай. «Как? Без мытарств?» – шепотом пораженно спросила я. «Да, без всяких мытарств, он сейчас уже в раю», – ответил тот. На моем фотоаппарате и теперь эта звуковая запись, поражающая всех. Что бы там ни было, Евтушенко своим талантом, добрыми делами и страданиями последних лет заслужил и выстрадал свой рай. Мгновенной острой болью кольнула на отпевании цветная клетчатая кепочка в гробу возле рук покойного, рядом с небольшим распятьем и маленькой иконкой Пресвятой Богородицы... Кепочка – одновременно и уверенно, и как-то неловко лежала и была как всхлип души о так любимой Евтушенко жизни, которую и в своих последних болезнях и мучениях он не хотел покидать, имея грандиозные планы на будущее и диктуя свою новую прозу до самого смертного часа. И верно сказал на прощании в ЦДЛ критик и его очень близкий друг Евгений Сидоров: «Невозможно, нереально видеть Евгения Евтушенко недвижимым, застывшим в молчании... самого живого, самого стремительного, самого известного поэта наших дней».

– Как Евтушенко общался с вашей семьей в США?

– Межиров и Евтушенко виделись и в Нью-Йорке, где мои родители жили осенью и зимой, и в Портленде в штате Орегон. Евтушенко совершил истинный подвиг любви к поэзии, героическими усилиями за несколько дней составив из груды рукописей моего отца, переданных ему мамой, том стихов Александра Межирова «Артиллерия бьет по своим». Отец уже болел, и Женя всей душой хотел, чтобы его учитель – а он считал Межирова поэтом уровня Владислава Ходасевича – при жизни увидел эту книгу. Беда в том, что в нее прокралось – и не по вине Евтушенко – множество опечаток и искажений, а ряд стихов просто разрублены пополам и напечатаны на разных страницах. Так что цитировать, к печали, ее надо с большой осторожностью.

– О вашей маме, Елене Межировой, Евтушенко отзывался с восхищением в предисловии к этой книге.

– Да, «Шоколадницей» Жана-Этьена Лиотара назвал он ее – и в старости своей удивительно моложавую, – придя, как обычно, в гости к моим родителям в Нью-Йорке. Это сравнение было чрезвычайно проницательным наблюдением. Он увидел в ней ту же тишину достоинства и мягкость внутренней грации. Ее природный душевный баланс спасал Александра Межирова неоднократно. «До могилы единственный друг и невеста,/ И возлюбленная, и жена», – написал он о ней в трагическом стихотворении «Два свидетеля требуются для того...».

– Порой Межирова называют советским поэтом. Наверное, это не очень верно. Забывают, что он долго жил в Америке.

– Да, Межиров прожил в США долгих 17 лет, и не «доживал» свою жизнь, как проскользнуло в одной из недоброжелательных статей. Он написал там много стихов, которые явились новым витком в его творчестве. Манера его письма изменилась, и никто еще не определил периоды творчества Межирова, не проследил, как оно менялось. А такая исследовательская статья была бы необычайно интересна для почитателей этого большого поэта и необходима для литературы.

– Как оценивал Межиров творчество Евтушенко? Как вы относитесь к его стихам?

– По убеждению Межирова, Евтушенко был создан природой изумительным именно лирическим поэтом. Отец считал, что вещества поэзии в его стихах больше, чем у Иосифа Бродского. В лирических ранних стихах Евтушенко, да и в ряде более поздних, я никогда не слышала рассуждающей холодности, там присутствовал трепет настроения, состояния, иными словами – волнение звука, которому принадлежит верховенство в поэзии, ведь именно он, звук, все решает в художественном произведении, как он все решил в дивных стихах Евтушенко «Окно выходит в белые деревья...», «На велосипеде», «К добру ты или к худу...», поэтическая мелодия которых сразу запоминается, как будто всегда существовала. В публицистических стихах Евтушенко несколько декларативен, и звук в них часто затухает. Но останется на долгие времена его лирика, где переливается радостью и грустит, страдает его взволнованная душа, посетившая земной мир.