Я про что мне угодно пишу

C поэтом проще на ринге, чем за чашечкой чаю. Ольга Оськина. Андрей Чемоданов

Андрей Чемоданов – один из немногих московских маргинальных поэтов, который органически не может (да и не хочет) вписываться во всякие официальные литературные институции, иерархии. Так было и в 1990-е, когда он учился в Литинституте и работал там дворником, такая же ситуация осталась и сейчас. По счастью, правильные достойные премии находят своих героев – недавно Андрей стал лауреатом спецпремии «Московский счет» за книгу «Ручная кладь». С Андреем ЧЕМОДАНОВЫМ поговорила Елена СЕМЕНОВА.

– Андрей, когда вы поняли, что поэзия для вас важна? Было ли какое-то знаковое событие, которое подтолкнуло писать стихи?

– Cтихи я всегда любил, с детства. Был одержим ими. Но сам стал писать, когда мне было уже за 20. Большую роль сыграла перестройка, когда появилось много имен, замалчиваемых раньше, много публикаций поэтов Серебряного века, поэтов-эмигрантов. И современная поэзия стала доступнее. Еще всегда любил переводные стихи.

– Кто ваши поэты среди живых и мертвых? Кем вы вдохновляетесь? Кто из них вас изменил?

– Их очень много. Не знаю, с кого начать, кем закончить. Не справлюсь с ответом.

– Что для вас Москва и ее центр? Где ваши любимые места?

– Всю жизнь прожил между Пречистенкой и Арбатом, так что это больше, чем зона комфорта. Это больше, чем родина. Вряд ли я смог бы долгое время жить где-то еще. Когда учился в Ленинграде, когда служил в армии, тосковал ужасно. Даже на даче скучал по этим местам. Не люблю уезжать из Москвы.

– Для многих москвичей культовым является роддом Грауэрмана. Там и поэтесса Анна Гедымин родилась, например. Знаете ли вы какие-нибудь истории, связанные с ним?

– Там родился мой отец, я всегда ему завидовал. А я родился где-то в Чертаново.

– Вы соседствуете с поэтом Александром П. Тимофеевским. Общаетесь ли с ним? Как относитесь к его творчеству?

–  Очень трогательно отношусь. Иногда мы случайно встречаемся на улице, и это приятно. Но нарочно не встречаемся. Как-то нет такой традиции. Хотя был однажды у него в гостях.

– Вы учились в Литинституте имени Горького, работали там дворником, состояли в группе поэтов «Алконостъ». Что вспоминается из той поры? Чем это время было важно?

– Почти все мои близкие друзья оттуда. Это главное. И, конечно, прочел много книг, которые вряд ли прочел бы без института. Самообразования для меня недостаточно. Иногда меня надо подталкивать, принуждать, склонять, чем Лит и занимался. Не со всеми преподавателями я был согласен, не все дисциплины мне нравились, да и не все студенты. Но было здорово. И работать там было интересно, весело. Как на что-то свое. А сейчас туда не пройти: пропуска, охрана – как на секретном объекте.

– Как бы вы сами сформулировали главные темы своей поэзии?

– Я про что мне угодно пишу.

– Испытываете ли литературную зависть – в смысле, хотели ли быть автором стихотворения, которое написал другой поэт?

– Очень часто. Это такая форма восхищения. Иногда вспоминаю стихи и воображаю, будто это мои. Это примерно как ребенок меряет папину шляпу.

– Поэт написал: «Года к суровой прозе клонят». Не чувствуете ли вы тяги к прозе или другим жанрам?

–  Я очень сильно на ней обжегся когда-то и теперь обхожу стороной. Притом и характер мой не располагает. Усидчивости нет, постоянства. Всегда хотел заняться драматургией, было много попыток, все неудачные. Грустно.

– Что вам дали родители в плане литературного развития? Как относились/относятся к вашей поэзии?

– Прежде всего они давали мне возможность читать сколько угодно, когда угодно и что угодно. У нас в доме нельзя было беспокоить человека с книжкой в руках. Я так и полюбил чтение в принципе. Брал книжку, чтобы меня не трогали. Потом пристрастился. А вот когда читал вслух – были проблемы. Помню, декламировал Маяковского, пришел непохмеленный отец и говорит: «Зачем ты так орешь?» Это оттолкнуло меня от Маяковского на много лет. Хотя Маяковский не был ни в чем виноват. Только в последние годы я понял, что да, Маяковского надо читать тихо.

– Как у вас пишутся стихи? Что приходит первое – ритм, созвучие, образ? Вы работаете над стихотворением, переделываете его или «что выросло, то выросло»?

– Приходит строка. Потом рифма. Потом начинаю думать – не бред ли это. Потом, если есть энергия, течет само. Пусть и бред. Но потом нужно дать стихотворению отлежаться, остыть пару дней и переделать на холодную голову. 90% работы – это вычеркивание. Убирание лишнего, накипи, пены. Хемингуэй говорил: «Пиши пьяным, правь трезвым». Он имел в виду не буквально пьянство. Он имел в виду состояние души.

– Чем, по-вашему, человек, пишущий стихи, отличается от других?

– Ну-у. Ничем. Пишущие стихи люди тоже люди и тоже очень разные. Объединяет их одно – они любят писать. Они любят слова. Или даже наоборот: слова любят их. Это такая странная любовь: это игра, порой жестокая, как бокс. Противостояние. Но так рождается связь. Можно даже сказать, сексуальная. А потом приходит читатель. Или не приходит. Его проблемы.

– Вы любите переводную поэзию. Но многие считают, что поэзию нельзя перевести, потому что она не будет звучать, как в оригинале, что перевод – это уже другое стихотворение. Что вы об этом думаете?

– Я, к сожалению, языки знаю плохо, и волей-неволей приходится доверять переводчику. Наверное, переводчик может передать не все. Но, допускаю, перевод вполне может быть богаче, интереснее оригинала. Лучше всего читать несколько переводов одного и того же стихотворения. Например, есть немало переводов «Ворона» Эдгара По, немало переводов «Тигра» Уильяма Блейка. О Шекспире и говорить нечего – переводов множество. Каюсь, в детстве я иногда брал строчки из разных переводов и составлял из них «свой». Это глупо, конечно.

– Знаю, что один из ваших любимых поэтов – Чарльз Буковски. А если говорить об испанской, китайской, немецкой поэзии, есть ли какие-то предпочтения (и почему)?

– Так сложилось, что все-таки сердце мое отдано англоязычной поэзии. У меня были книжки «Английская поэзия в русских переводах», «Американская поэзия в русских переводах», я их зачитал до дыр. До сих пор имена Британишского, Сергеева, Зенкевича заставляют мое сердце биться неровно. И была пластинка виниловая «Американские поэты XX  века». Она почти «сделала» меня. Кто знает, если бы я начал с испанских или французских поэтов, я был бы совсем не таким, как сейчас. Федерико Гарсиа Лорка дал мне очень много. Артюр Рэмбо дал мне еще больше, но английской и американской крови в моих стихах больше. И русской, конечно. Безусловно. Мне давали почитать сборники современной японской и современной новозеландской поэзии. Они прекрасны. Я буквально плакал, когда их возвращал.

– С каким поэтом вы бы хотели повстречаться? О чем бы хотели поговорить, что сделать?

– Я очень стеснительный, робкий человек. Вдруг бы я им не понравился? Это очень ответственно – встретиться с тем, кого любишь. Тем более поэты – народ с тяжелым, непростым характером. С ними проще на ринге, чем за чашечкой чаю. Повстречался бы с Буковски, но я бы ему вряд ли понравился. С Уоллесом Стивенсом, но я ему вряд ли понравился бы. С Ахматовой, но я ей вряд ли понравился бы. Со Слуцким, но я ему вряд бы понравился бы, с Рыжим, но я ему вряд ли понравился бы. И так далее. С Гандлевским виделся, но мямлил и робел, как институтка. Нет, пусть жизнь сама выбирает встречи.

– Как вы относитесь к эклектике искусств? Вы рады, что ваши стихи положили на музыку? Как вы воспринимаете чтение стихов под музыку с наложенным видеоклипом и прочим экспериментам?

– Сперва и долгое время относился к этому отрицательно. Считал, что одно будет отвлекать от другого, что получится, как в басне «Лебедь, рак и щука». Но попробовал – и понравилось. Режиссер Иван Ремизов снял несколько прекрасных клипов. Это позволило увидеть стихи под другим, неожиданным углом. Сергей Труханов, Алексей Тиматков, Олег Лубягин, Владимир Розанов сочиняли песни даже на мои верлибры. И снова эти слова звучали по-новому – не так, как в книжках. Безумно жаль, что больше нет Труханова, Лубягина, Розанова. У нас были общие планы.

– Прошла «Биеннале поэтов в Москве», посвященная китайской поэзии. Как вам современная китайская поэзия?

– Мне понравилась. Это настоящая современная поэзия. Просто человек говорит о себе и/или о мире. Без ориентального колорита, без ожидаемой экзотики. Стихи, которые не знают границ и не наряжаются в национальные костюмы. И в то же время их нельзя спутать с другими. Это мое мнение. Может быть, я и не прав.

– У Вордсворта в поэме «Прелюдия» есть эпизоды, которые он называл «точками времени», – знаковые эпизоды, которые сродни прозрениям, когда человек понимает то, что не понимал раньше. Расскажите про свои «точки времени».

– Когда я разгадываю кроссворды, а я их люблю. Или когда читаю детективы. Или когда читаю или пишу стихи. Раз – и вдруг все стало на свои места. Разгадка. Понять то, что было непонятно, – это самое приятное в мире чувство. Хотя есть на свете вещи, которые лучше не разгадывать.

– Иногда бывают странные совпадения – например, читаешь или думаешь о чем-то, и тут оно овеществляется. Как вы к этому относитесь?

– Удивляюсь, смеюсь, считаю красивым. Но не отношусь к этому серьезно. Это добавляет сказочности в жизнь, но стоит отдавать себе отчет, что это случайность.

– Вы стали получать премии, например «Московский счет». Как вы это воспринимаете? 

– Лауреатом премии я уже был, но получить премию «Московский счет» было особенно приятно. Был удивлен и растроган. Да, давайте еще и побольше.

– Процитируйте свое любимое стихотворение.

– Борис Слуцкий:

От ужаса, а не от страха,

от срама, а не от стыда

насквозь взмокала вдруг рубаха,

шло пятнами лицо тогда.

А страх и стыд привычны оба.

Они вошли и в кровь и в плоть.

Их

     даже

             дня

                  умеет

                            злоба

преодолеть и побороть.

И жизнь являет, поднатужась,

бесстрашным нам,

бесстыдным нам

не страх какой-нибудь, а ужас,

не стыд какой-нибудь, а срам.