Путник, обретший черты океана

«Восстань, пророк…» Михаил Врубель. Пророк. 1898. ГТГ

Баир Дугаров давно активно работает в поэзии, изучает бурятский фольклор, переводит бурятских и монгольских поэтов (переводы вышли отдельным сборником «Алтаргана»), составляет антологии («Антология бурятской поэзии XX – начала XXI века»). На его стихи написано более 20 песен. Недавно в издательстве «Воймега» вышла его новая книга «Тэнгрианские песни». С Баиром ДУГАРОВЫМ побеседовала Елена СЕМЕНОВА.

– Баир Сономович, вы регулярно участвуете в Фестивале свободного стиха, но я знаю, что вы одинаково талантливо и продуктивно работали и в системе силлаботоники. В чем, по-вашему, преимущества верлибра?

– Я действительно начинал с регулярного стиха, и в моих первых сборниках, изданных в советское время в Москве, стихи написаны в классических размерах. Но даже там есть несколько верлибров. Это выходило спонтанно, так бывает. Я этого тогда не осознавал. Но внутренне я тяготел, чувствовал необходимость, востребованность верлибра для себя, потому что он открывает новые возможности выражения. Все-таки рифма есть рифма, она имеет четкие канонические установки. Я сейчас склоняюсь к мысли, что я всегда внутренне был готов обратиться к свободному стиху. Но в какой-то момент я стал относиться к нему осознанно. Рамки регулярного стиха являются, если можно так выразиться, неким прокрустовым ложем, не позволяют передать то, что хотелось бы автору, и сегодня свободный стих – это то, что необходимо мне для полного самовыражения. Преимущество свободного стиха в том, что он рождается из простого случайного момента, явления, передает ощущение этого момента, настроения, и само его течение располагает к рассуждениям, к свободе выражения, к разговорной интонации. Я часто ловил себя на том, что в разговорном стихе все решает сама интонация настроения, в котором ты пребываешь. Ты хочешь ее выразить, и свободный стих сам уже дальше – не то чтобы диктует, а раскрывает ситуацию, возможные интерпретации момента. Впрочем, есть и такое ощущение, что верлибр, зарождаясь в сознании, уже имеет некий готовый каркас.

– Каким было поэтическое воспитание в вашей семье? Кто из бурятских, русских и других авторов стали для вас учителями?

– Я родился и воспитывался в семье учителей. Отец – учитель литературы, мать по образованию историк. У нас царила атмосфера уважения к литературе, истории – вообще к гуманитарным наукам. У нас была большая библиотека, собранная отцом: он начал собирать в юные годы, потом она разрасталась. Эта библиотека была культурным центром нашей семьи. Отец тоже писал стихи на бурятском языке. Он прекрасно знал русскую и мировую литературу. Я сам пишу стихи и на русском, и на бурятском, но основной мой язык – русский. Свои первые опыты стихов я показывал отцу. Он относился довольно спокойно, без всяких эмоций. Единственное, что он говорил: надо над стихами работать. В качестве примера приводил Пушкина, который не раз переписывал свои стихи, Льва Толстого, который переписывал «Войну и мир». Я всегда этому поражался. Но литература так устроена – это всегда большой труд.

Я всегда ощущал внутреннюю необходимость в поэзии и чувствовал, что что-то мной должно написаться стоящее, меня тянуло к перу. Но я себя не торопил, все созревало постепенно. Видимо, я автор «позднего зажигания». Когда бежишь на большое расстояние, нужно брать глубокий вдох, чтобы потом все это в выдохе, в стихах отражалось. Что касается моих литературных приоритетов, меня всегда тянуло к поэтам Серебряного века. Конечно, мимо Пушкина и Лермонтова мы не проходили, а Тютчев и Баратынский – это для меня особые фигуры. В Серебряном веке меня сразу притянули акмеисты – особенно Ахматова, Мандельштам, Гумилев. Я всегда к ним обращаюсь. Я считаю, что это поэты, к которым обязательно нужно прикоснуться. Их стихи должны существовать в твоем мире – они создают ауру того, что ты в поэтическом мире не одинок. Что касается бурятской поэзии, я всегда увлекался эпосом «Гэсэр», это – моя настольная книга, там я нахожу много такого, что меня настраивало и настраивает на познание культурного наследия тюрко-монгольских народов, евразийского пространства. Эпос «Гэсэр» охватывает и небо, и землю, и человека. Люди, которые донесли этот эпос, были мыслителями, философами. Там не все открывается сразу, многое понимаешь с возрастом, внутренним созреванием. Даже сейчас – я уже давно к нему не обращался, но чувствую, что нарастает потребность его перечитать, что не все подтексты я уловил. И может быть, я нахожусь в том состоянии, когда мне должно что-то новое открыться. Там много аллегорий философского плана, а жизнь ведь наша – сплошная аллегория.

– Прекрасно, что вы сами вывели на мой следующий вопрос. Я знаю, что вы много лет изучаете бурятский фольклор. Какие конкретно образы, принципы вы взяли из народного творчества для своей поэзии?

– Я забыл сказать о литературно-историческом памятнике «Сокровенное сказание монголов», написанном в 1240 году. Это единственный письменный памятник кочевых народов. Он был создан в эпоху Чингисхана, там описывается его рождение, предки, детские и юношеские годы, время, когда он становится предводителем монгольских племен и создает государство. Все это записано очевидцем, который явно был не лишен литературного таланта и сумел все это описать. В нем чувствуется большой знаток устной традиции. «Сокровенное сказание монголов» – исторический памятник, но при этом он насыщен фольклорными мотивами с мифологическими отголосками, он зиждется на эпических фольклорных началах, которые автор хорошо знал, чувствовал, был ими пронизан. А «Гэсэр» – это устный памятник, сказание, которое переходило из уст в уста, из поколения в поколение, лишь в XX веке он был зафиксирован в письменной форме. Тем не менее у двух произведений общие истоки. «Сокровенное сказание…» можно взять за эталон, потому что это единственный сохранившийся памятник того эпического времени. По нему видно, как сильно средневековая эпоха была пронизана эпическими мотивами. Люди мыслили по-другому: это была степная философия, близкая исконному народному мировоззрению, создававшему космос степного мира, где Небо – отец, Земля – мать, а человек замыкает Небо и Землю. Эпосы как раз доносят ряд этого триединства. Главный герой «Гэсэра» – сын Неба, спускается на землю, рождается от земной матери и становится героем, исполняет волю добрых, западных, светлых богов. «Гэсэр» как раз тем и интересен, что в нем, как нигде, завязаны Небо, Земля и сам герой как исполнитель небесной миссии. Это исконно философское отношение к жизни, бытию. Когда я читал, я тоже ощущал его. Возможно, потому что это заложено на генном уровне.

И еще важно сказать, что поэтические тексты «Гэсэра» и «Сокровенного сказания…» построены на начальной рифме – «толгой холболго» (соединение голов, или начал). Иначе говоря, это анафора, присущая поэзии степного Востока. Она несет в себе не только самобытный принцип звуковой организации стиха, но и этнокультурное духовное кредо кочевников Центральной Азии. Действительно, начальная рифма – не словесная прихоть, а знак поэтической традиции, не только устной, фольклорной, но и письменной, идущей от «Гэсэра» и «Сокровенного сказания…» до наших дней. Мной издан в 2013 году сборник «Азийский аллюр» – первый в российской литературе стихотворный опыт, синтезирующий традиции русской поэзии с тюрко-монгольской начальной рифмой. Вот ее пример:

Аз – на монгольском наречье «удача и счастье». Да, именно «счастье».

Азия, лани твои торопили мое на земле появленье.

Азбука вечных письмен, проступавших на пальмовых листьях и скалах.

Азимут веры, искавшей в пустыне опору и храмы в душе воздвигавшей.

Алангуа, из сияния лунных лучей сотворявшая всадников грозных.

Алою пылью клубились просторы, и лотос в уставшей пыли распускался.

Айсберги гор вырастали из бездны песчинок, спрессованных жизнью

и смертью.

Азия – твой караван так велик, что отыщется след мой едва ли.

– Можно ли, читая эпос, отчасти приблизиться к ощущению себя как героя, как части этого триединства?

– В нас есть частица того великого наследия. Она всегда дает о себе знать. Она, может быть, и ведет нас – мерцающая и сияющая. Она как струна в душе, звук которой как бы издалека отдается в тебе в этом огромном мире и указывает дорогу. С одной стороны, ты чувствуешь свои корни, с другой стороны, струна помогает определить именно твой путь в современном мире. Это очень важно. У меня есть стихотворение на эту тему:

Когда мне не хватает неба,

оно нисходит в виде снега

с небес на будничную сушу

и тишиной объемлет душу.

И слышу слухом обостренным,

как облако скользит 

над склоном,

как оживает на опушке

песнь прошлогодняя кукушки.

И голоса свои сказанья

мне подают из мирозданья,

и на коне крылатом белом

летит Гэсэр к земным 

пределам.

А снег кружится над долиной.

И все сомкнулось в круг единый:

и блики дня, и предков тени,

и смертный час, 

и миг рожденья.

– Поэзия – массовое искусство или оно для избранного круга? Или существует разная поэзия, удовлетворяющая на разных интеллектуальных и эмоциональных уровнях?

– Вопрос интересный. Над этим приходится все время задумываться, когда не первый год работаешь в поэзии и видишь, как стихи уходят в пространство. Они уже как бы не подвластны автору. И все-таки судьба твоих стихов тебе небезразлична – важно узнать, как она аукается в мире, в окружении. Это вопрос очень не праздный. Я нахожу, что мои стихи не предназначены для массового восприятия. Некоторые авторы пишут так, чтобы было понятно массовой аудитории, есть трибунные, страстные поэты, некоторые к этому стремятся. Я такой эстрадной предрасположенности не ощущаю. Иногда мне кажется, что поэзия – это для избранных. Ты как бы избранник, заложник своей судьбы. В мире есть круг людей, которые воспринимают мои стихи, которым я интересен как человек, передающий в стихах то, что они ощущают. А мне как поэту удается аккумулировать это в слове, озарить их светом своей судьбы, размышлений, боли, переживаний. Я такой отзвук нахожу. Кстати, прекрасно об этом сказал Баратынский:

Мой дар убог, и голос мой 

не громок,

Но я живу, и на земли мое

Кому-нибудь любезно бытие:

Его найдет далекий мой 

потомок

В моих стихах; как знать? 

душа моя

Окажется с душой его 

в сношенье,

И как нашел я друга 

в поколенье,

Читателя найду 

в потомстве я.

У Баратынского вообще много таких философских прозрений, как и у Тютчева. Большие поэты обладают способностью жить в пространстве и во времени.

– Если говорить о назначении поэта, описанном Пушкиным в «Пророке», кто, по-вашему, в XX веке ему соответствует?

– Меня с детства обжигали эти строки: «Как труп в пустыне я лежал, и Бога глас ко мне воззвал: восстань, пророк, и виждь и внемли, исполнись волею моей и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей». Настоящие библейские строки, как будто из Ветхого завета, такого же накала и мощи. Их можно поставить эпиграфом ко многим нашим думам. Пушкин был высокой волной в нашей поэзии, хотя, конечно, без Лермонтова, Тютчева, Баратынского ее храм был бы неполон. XX век нас одарил большими именами, и это, прежде всего, Ахматова и Мандельштам. Александр Сергеевич стоял где-нибудь в стороне и благословлял их, чтобы они на своих крыльях поддерживали русскую поэзию. Мне хотелось бы привести свой анафорический дистих, рожденный на берегах Невы и посвященный Пушкину:

Пушкинский профиль хранят облака, проплывая над Мойкой.

Путник бредет сквозь века, путник, обретший черты океана.