Плазменные времена

Новый язык – это язык энергий. Казимир Малевич. Супрематизм. Живописные объемы в движении. 1915. Русский музей

Андрей Бычков – не столько даже писатель, сколько колдующий над текстом алхимик, произведения которого могут обольстить, втереться в доверие, а потом оказывается, что они как бы впитались в сознание и изменили его с помощью секретных препаратов. С Андреем БЫЧКОВЫМ беседовала прозаик, лауреат премии «Нонконформизм» Наталья РУБАНОВА.

– Андрей, как физик, чья диссертация называлась «Поверхностные гиперъядерные состояния», стал так называемым лириком? Когда пришло понимание, что необходим «транзишен» и как жилось после смены профгендера? «Так называемый лирик» – ну потому что вы не лирик, конечно, а вот кто – с этого места поподробнее: в послесловии к «Ловцу» критик Виктор Топоров назвал вас аж «новым русским Нарциссом».

– Чем точнее мы определяем себя, тем меньше о себе знаем. Человек сегодня, как учат философы, – некая множественность. И надо легче к этому относиться. Не бояться быть разным. Рискнуть отдаться новым соблазнам. В какой-то момент я почувствовал себя словно бы запертым в своей судьбе и нашел силы бросить самому себе вызов… Не уверен, что стоит называть меня «новым русским Нарциссом». Хотя с Нарциссом связан один важный аспект, Топоров заинтересовался образом. А в образах всегда свободы больше. Знание о себе закрепощает.

– Юрий Мамлеев в предисловии к изданному Ильей Кормильцевым роману «Дипендра» обозначил суть вашей писательской практики виньеткой «живое и мистическое»: что-то вроде двух тропинок, по которым можно идти одновременно… Это как чакры, вращающиеся сразу во всех направлениях, да? Одномерность «одноклеточной» прозы, пригретой на увядшей груди коммерческих издательств, вынесена за скобки. Ясное дело, речь идет о магическом реализме. И все же, куда бы пошли именно вы, если представить вас в роли условного Алеши Поповича: разбогатеть (стать типа правым), жениться (стать типа левым) или совершить осознанный переход, исчезнуть для всего трехмерного (стать прямоходящим: пойти прямо). Это не стеб: это русская, как бы помягче, литература: ваша фигура в ней – какова?

– Достоевский был правым, а Льва Толстого можно назвать и левым. Но социальная, политическая ориентация вторична. Суть в том, что мы делаем по отношению к самим себе. Писательство – это прежде всего антропологическая практика. Что происходит с тобой как с человеком? Как ты живешь? Ведь пишешь же из себя. И сегодня, в этом «экстазе коммуникации» (по выражению Бодрийяра), без отрешенности, отшельничества, без установок на маргинальность и асоциальность, по-моему, не написать стоящего текста. Я часто думаю о корреляциях писательской практики с духовными. Вот, например, исихазм в его отношении к институту РПЦ – та же маргинальность и асоциальность. И тем не менее это ядро православной традиции. Так же и наш авангард, наш нонконформизм. Писатель должен жить и писать на обочине. Тогда его слова будут чего-то стоить.

– Спорно: обочина обочине рознь. А как роман «Дипендра» попал к Кормильцеву, кстати?

– Мне помог Алексей Цветков, за что ему большое спасибо.

– Ваш новый роман «Олимп иллюзий» настолько запутан, что без психоанализа не продраться. Возможно, сюжет и не нужно «ловить» в том смысле, который вкладывал в него автор… и вообще, зачем сюжет? У каждого при чтении он может быть собственный, настолько текст многомерен. Я читала ради кайфа. Кайфа ощущения: слово- и слогосложения. А на сюжет, честно, плевать. Знаю, вы студентам про Джойса да Беккета, но с такими высокими планками – парадокс! – сыт не будешь. Вариант: с письмом, соприродным письму Вирджинии Вульф, известным не станешь, и не на что будет купить цветов миссис Деллоуэй... печаль. Или есть рецепт совмещения прекрасного слога с роскошными тиражами?

– Да какие тиражи? Я не Дина Рубина. Что же касается пресловутой сложности сюжета… «Вам кажутся темными мои слова. Тьма в наших душах, этого вам не кажется?» Так сказано в «Улиссе». В нашем разговоре намечается, кстати, довольно интересный дискурс тьмы, и я бы не побоялся сказать, дискурс принципиально люциферический – в культурном, разумеется, плане. Темные особенности моего романа связаны в каком-то смысле и с темностью наших чересчур светлых времен. Но и, конечно, с фундаментальной неопределенностью, противоречивостью, двойственностью извечной человеческой ситуации. Надо не бояться впустить в роман хаос. Об этом еще Беккет говорил: это не значит разрушить форму, просто новые времена требуют новых форм. Скачки, разрывы, двойственность действительности – все это должно отражаться и на уровне сюжета. Надо рисковать и в речи, иначе мы не поймем, что такое человек. Сюжет, как и жизнь, сегодня давно не рационализируется, автор должен рискнуть, чтобы настичь сюжет. Нет жестких, твердых правил. Мы живем в плазменные времена.

– Что представляется интересным, а что бездарным в институциональном междусобойчике критиков, ибо ангажированные их материалы считываются легко, а от заразы фейсбучных лайков под фото с книжных салонов, на которых «критик N с другом-писателем NN и подругой-издателем NNN», знай уворачивайся?

– Критика сегодня наряду с издателями олицетворяет собой литературную официозную власть, которая нас, ярких и талантливых, собственно, и призвана замалчивать и вытеснять. Но парадокс, что критики-то сегодня, вообще говоря, и нет. Осталась пиар-служба. Качество откровенно превратилось в количество. И вторичный процесс навязывает себя как первичный. Теперь уже они и сами взялись писать романы, рассказы, стихи. А мы типа и не нужны.

– Что касается либеральной прессы, то вход и туда по пропускам. Если автор лично не представлен кем надо кому надо, то с литлиберализмом сплошной конфуз. И качество текста, и тема материала в данном случае особой роли не играют. Не всем по зубам ваша проза, учитывая тенденцию литфункционеров – убивать все лучшее, что можно убить в литературе, и не суть, какими способами: оправданием ли «реалий книжного рынка», требующего масслита, или забронзовевших имен романистов, клиширующих самих себя…

– Я такой, какой я есть. И я знаю, что у меня есть свой читатель. В каком-то смысле, такой же, как и я.

– В «Культурной индустрии» Марка Хоркхаймера и Теодора Адорно все как по нотам: произведение искусства равно товар. Потребитель, мимикрирующий под продукт, сущность которого очевидна. От себя добавлю очевидное: процентов семьдесят рекламируемых книг – псевдоценностный симулякр, включающий рептильный мозг человека: он отвечает только за ключевые потуги организма, не более. Конечно, пусть лучше читают простецкие «стори», чем пьют до цирроза, чем убивают-молятся-убивают... А свинью подложили книгопечатники. Не примитивные читатели, нет. Свинью такого плана обычно подкладывает тот, кто умнее, – издатель, потакающий за бабло вкусу быдло-электората: я вела немало циничных бесед с сильными мира сего и знаю, о чем говорю. Ситуация разрешима, если перестать в промышленных масштабах продавать «книжную  водку». Или дозировать ее наподобие того, как дозируют продажу бутылок в винно-водочных – только по времени ровно наоборот: продавать чтиво ночью. Несмешная шутка?..

– Мы живем в симулятивном мире. Сегодня подделывается почти все, в том числе и алкоголь. А в литературе проще всего подделать: это же слова, знаки в чистом виде… Но что делает, а не декларирует тот или иной автор? Какова его реальная антропологическая практика? Как он живет? Вот что питает и вдохновляет текст!

– Сьюзан Зонтаг, поддерживая Натали Саррот, писала: «Ярмарка тщеславия» и «Будденброки», какими бы великолепными они мне и теперь ни показались, заставили меня поморщиться». Романная форма, форма из XIX века, до сих пор выдаваемая литконсерваторами за нечто идеальное, безнадежно устарела. Ан книгоалкопродавцы тут как тут: традиционные псевдоценности настойчиво вдалбливаются покупателю: «роман – вершина…» и т.д. Но вершина-то – как раз малая форма, короткий метр. Что думаете о путях развития современного романа и соседстве его с рассказом и новеллой?

– Необъятная тема. Но в новые времена проступают и новые возможности. Новый язык – это язык энергий. Сегодня интересны турбулентности, вихри. Метафизика сколов, сдвигов, скачков. Непонятно, что такое человек. Как жить дальше, что делать? И речь должна идти из самой гущи этой непонятности.

– Книгоалкопродавцы настаивают на том, что развесистая романная клюква, особенно клюква типа семейной саги, придется аккурат к столу нормального человека, который не прочь иногда блеснуть знанием новинок книжного склепа второй свежести: кстати, магазин-то по-польски – sklep…

– Агенты нормы всегда были озабочены тем или иным замыканием человека. Но мы голосуем за хайдеггеровский концепт «размыкания».

– Дискриминация малых форм, думаю, – дело времени. Пройдет каких-нибудь 20–2000 лет, и…

– …увы, от человечества может и не остаться ничего!

– Не читали книжку Роберто Калассо «Искусство издателя»?

– Нет, не читал.

– Там литератор и директор миланского издательства размышляет о книгоиздании как об уникальном жанре, достигшем расцвета в прошлом веке и сейчас находящегося под угрозой исчезновения. Великолепная, с любовью написанная, изящная книга. А вы хотели бы стать издателем?

– Упаси бог!

– Тогда «черненький» неполиткорректный вопрос: что думаете о современном литпроцессе, думаете ли, или это он вами «думает», или думает, будто думает?..

– Приходится выбирать. Или думать о литпроцессе, или работать над собой.

– О’кей, как подытожил когда-то Виктор Топоров в нашем интервью, «Небесное жюри смеется последним!».

– «Бог не скинут», как написал Малевич.