Таблетки правды

Невероятная свобода перемещения во времени и пространстве. Любовь Попова. Пространственно-силовое построение. 1921. ГТГ

В последнем романе Давида Гая, написавшего множество документальных вещей, реальность переплетается с фантасмагорией, гротеском, сатирой. В мастерском соединении этих «стихий» и заключена свобода творца.  С Давидом ГАЕМ побеседовал Владимир СОЛОВЬЕВ (США)

– Давид, знакомо ли вам высказывание немецкого драматурга Кристиана Геббеля «Каждый пишущий пишет свою автобиографию, и лучше всего это ему удается, когда он об этом не знает»?

– Сравнительно недавно узнал и отметил его точность.

– Мне кажется, ваше творчество подпадает под эту формулировку. Повести и романы, особенно на тему иммиграции, в определенном смысле одна объемная исповедальная проза. В аннотации к «Сослагательному наклонению» так и сказано: «Роман автобиографичен в той степени, в какой может быть автобиографично художественное произведение». Но вначале был долгий журналистский путь, который, впрочем, продолжается и поныне. Как удается совмещать столь разные занятия – журналистику и литературу?

– Непросто, но, оказывается, можно. Хотя проза – особа своенравная, ревнивая, не терпит полигамии. У каждого литератора свой путь, у меня он сопряжен с обретениями и потерями, газетное ремесло многое давало и многое отнимало, однако «брачного контракта» я не расторгнул. Впрочем, на этом тернистом пути я вовсе не одинок: вот и вы, Владимир, прекрасно сочетаете публицистику, критику и художественные вещи, одно и второе нисколько не мешают третьему. Главный, кардинальный вопрос «переключения» –  язык. Качество прозы определяет язык, и только язык, сюжетные ухищрения сами по себе мало что значат. Можно реализовывать замечательный, оригинальный замысел, но без настоящего языка художественной прозы автора ждет неудача. Мотор будет работать на холостом ходу. В качестве редактора журнала «Времена» я читаю большое количество рукописей, присылаемых со всего света, в том числе из России. Увы, большинство текстов, претендующих на прозу, написаны языком журналистики. Это служит лакмусовой бумажкой для определения судьбы романа, повести или рассказа – печатать или не печатать.

– Живя за рубежом, вне привычной русской среды, острее чувствуешь, как развивается язык, в каком направлении... Иных оторопь берет. А вас, Давид?

– Порой диву даешься, насколько бездумно писатели используют бытовую лексику, разбавляя канцелярски-бюрократическими оборотами и блатными словечками бандитов и уголовников. Разборками, стрелками, ответками пестрят журнальные и книжные страницы. Или: «Она пришла в прикиде...», «Он ее отпиарил...» А бесконечные жонглирования словечками «харизма», «брутальный», «гламур» и т.п. Эти сорняки засоряют литературную почву. Притом используются чаще всего невпопад: применение любого языка оправдано только характером, сутью персонажа. Если оно не оправдано, то звучит фальшиво. Другая крайность касается писателей диаспоры. Сплошь и рядом читаю в рукописях и в уже изданных на русском в Америке и других странах книгах: баксы, билдинг, гендеры, иншуренс, апойнтмент, мани, лоер, лобби, прайс-лист, лузер, герл-френд, ресепшен –  перечислять можно до бесконечности. Англицизмы (или американизмы) выглядят явным злоупотреблением. Тем более когда есть соответствующие понятия в базе русского языка. Язык не стоит на месте, развивается по своим законам, от русских литераторов, где бы они ни жили (Андрей Синявский говорил, что телу писателя все равно где находиться; Булат Окуджава вторил: «Эмигрантский писатель – это, по-моему, смешно...»), зависит, что из неологизмов брать на вооружение, а что безжалостно отсеивать. Далеко не у всех и не всегда это получается.

– В связи с этим возникает вопрос: существует ли единая русская литература или все-таки есть две литературы – метрополии и эмиграции?

– В моем представлении существует единая русская литература. Но в ХХ веке она была разведена на два потока, идущих автономно и не так сильно влияющих друг на друга, как это бывает обычно. Как справедливо пишет крупнейший специалист по русской литературе первой и второй волны эмиграции Олег Коростелев, «эмигрантская литература в подлинном смысле этого слова может сложиться только в эпоху железного занавеса .<…> В XX веке ситуация была не просто трагической – исключительной. Это и породило литературу эмиграции как самостоятельную ветвь. До повторения той ситуации, хотелось бы думать, Россия никогда больше не дойдет». Сегодня человек может жить и писать где хочет, а печатать и читать его будут без учета места жительства.

– Хочу вернуться к одному из ваших романов, увидевших свет более 10 лет назад. Звучит «Джекпот» так, будто написан вчера. Это раздумья о человеке в «пограничном состоянии», отплывшем от одного берега и покуда не приплывшем к другому. Мучительное ощущение неопределенности, пережитое самим автором, персонифицировано в его героев, не так ли?

– Вы правы. Я испытал подобное состояние на своей шкуре... Эмиграция из России усиливается, тому немало причин, и, наверное, многие покидающие родину испытывают внутренние борения главного героя романа Кости Ситникова. В отличие от остальных его ждет в Америке сумасшедшая удача – выигрыш джекпота в лотерею. Как потратить деньги, для начала раздав энные суммы нуждающимся друзьям в Америке и России, как построить новую жизнь с учетом миллионов, с неба свалившихся?.. Приехав в Москву повидаться с семьей покойного друга и помочь деньгами вдове, Ситников волею случая попадает на загородный пикник к высокому начальнику. С вопроса этого, вернее, с ответа на него – дернул же черт на серьезный тон перейти! –  и начинается… Мог бы подыграть компании, подольстить даже: ну, конечно, русский, кто же еще, в Америке нам прижиться до конца трудно, невозможно, и ведь правда это, а выскочило неожиданно совсем иное:

«– Видите ли… Если несправедливо ругают Россию – я русский, если Америку – я американец.

– А если справедливо?

– Тогда мне вдвойне обидно за страну.

– За какую?

– За ту и за другую».

– Три последних по времени издания в США ваших романа – сплошь антиутопия. Чем вам так полюбился этот жанр?

– Как известно, антиутопия является противоположностью утопии, рисующей идеальный мир. Великолепные, классические образцы антиутопий: «Мы» Евгения Замятина, «451 градус по Фаренгейту» Рея Брэдбери, «1984» Джорджа Оруэлла и многие другие произведения, включая «Москву 2042» Владимира Войновича. Мне было у кого учиться, каким образцам следовать. Три романа, которые вы упомянули: «Террариум», «Исчезновение» и «Катарсис» написаны в новой для меня манере – реалистическое повествование причудливо переплетается с предсказаниями и предугадываниями, фантасмагорией, гротеском, сатирой… Многое в тексте зашифровано, однако легко узнаваемо. Я как автор чувствовал невероятную свободу перемещения во времени и пространстве. Прежде не пробовал писать в такой манере, полагая, что игра воображения  не самое сильное мое место. Попробовал – вроде бы получилось, если судить по откликам читателей и оценкам рецензентов. 

Герои «Катарсиса», по времени перенесенного в начало 30-х годов нашего столетия, становятся участниками необычного эксперимента по приему «таблеток правды», призванных излечить от искривленного, деформированного восприятия действительности. К тому же они участвуют в семинарах, где могут откровенно говорить то, что думают, и слушать зажигательные лекции. «Подопытных кроликов» обещают щедро вознаградить долларами, и они дают подписку о неразглашении. Кому нужны результаты столь экзотического эксперимента, поначалу неясно. В финале все проясняется: естественно, таблетки давались для блезиру. Все разговоры и все действия просматривались и прослушивались. 

К концу «эксперимента» мысли участников, как на ладони (да и организаторы хорошо подготовились), и на участников оказывается сильнейшее давление... Роман обращен к будущему – и весьма актуально в связи с этим звучит Оруэлл: «Будущему или прошлому – времени, когда мысль свободна, люди отличаются друг от друга и живут не в одиночку, времени, где правда есть правда и былое не превращается в небыль».

– Одно из бытующих мнений – русская литература, дескать, никому не нужна в диаспоре, здесь все меньше людей, берущих в руки русскую книгу, чтение – удел пожилых, молодые если и читают, то по-английски... Вы, похоже, опровергаете расхожее утверждение, редактируя толстый ежеквартальный журнал «Времена»...

– Вместе с издателем пытаемся опровергать. «О дух словесности российской, ужель навеки отмерцал ты?» – в сомнении задавал вопрос себе и читателям Борис Чичибабин в самом начале 90-х годов, опасаясь за судьбу русской литературы, оказавшейся в загоне. Четверть века минуло с той поры, русская литература по-прежнему жива, хотя и не родила выдающихся произведений – посмотрим правде в глаза. Наша задача – предоставлять возможность печататься прежде всего пишущим по-русски профессиональным литераторам-иммигрантам, живущим во многих странах и далеко не всегда находящим выход своим произведениям в бумажных изданиях. Количество таких, прямо скажем, неприбыльных изданий сокращается, значительная часть существует только в Интернете, другие попросту закрываются из-за нехватки средств у владельцев. Толстые  литературные журналы не могут существовать без спонсорской подпитки, без участия филантропов. С их стороны это авантюрная смелость: деньги на выпуске журналов не заработаешь, а скорее потеряешь. Такой энтузиаст Леон Михлин, нью-йоркский бизнесмен, пробующий себя в литературе, взваливший на себя нелегкую ношу издателя журнала «Времена». Мы публикуем и российских авторов, например Ольгу Кучкину, Андрея Оболенского, переводы Валерия Николаева. В редакционном портфеле произведения и других авторов из России. И американские авторы хорошо известны в России: прежде всего Валерий Бочков, Семен Резник, Евсей Цейтлин... 

– Каково ваше писательское кредо?

– Хм… Стараться не подделываться под вкусы публики. Мой императив: лучше писать для себя и потерять читателя, чем писать на потребу читателя и потерять себя. (Конечно, известная доля горечи в этом есть…).