Наталья Рубанова
На «плащанице» текста отпечатывается образ автора.
Казимир Малевич. Плащаница. 1908. ГТГ
Наталья Иванова – филолог до кончиков ногтей, человек книги, общающийся с ведущими современными писателями. Одновременно она «человек журнальный», через которого проходит вал сочинений современных авторов. Она также и «человек премиальный», знающий механизмы «раздачи слонов». Но самое главное, что она человек творческий, энергичный и неравнодушный. С Натальей ИВАНОВОЙ побеседовала Наталья РУБАНОВА.
– Наталья Борисовна, когда‑то Джордж Баланчин заметил, что всю жизнь занимается балетом именно потому, что балет ненавидит. Вы занимаетесь литературоведением и «препарированием» авторов не потому ли же? Или на выбор пути повлиял такой псевдопорок, как любопытство?
– На выбор повлияли разные обстоятельства, и прежде всего непосредственная радость от чтения, завороженность книгой, родительская библиотека, ну и конечно, выпускница ИФЛИ – мама. С детства я жила в окружении книг, это мой интерьер, убежище, от полок с книгами исходит спокойствие. Помню, приехала в Нью‑Йорк навестить Анатолия Наумовича Рыбакова – и удивилась, что книг в квартире на Бродвее всего одна полка. Была у меня и другая дорога – я закончила десятилетку при Московской консерватории по классу фортепьяно, но это ушло, осталась только любовь к музыке. (И было чистое удивление при запойном чтении‑влиянии Бахтина – ведь мы же эту полифонию изучали, исполняя прелюдии и фуги Баха!) Повлиял на выбор и мой университетский учитель Владимир Николаевич Турбин – историк‑теоретик литературы и одновременно критик. Мне это казалось волшебным и очень увлекательным – профессиональный выход за пределы филологии. Я, кстати, с чувством утраты вспоминаю стены нашего филфака, помнящие Лермонтова, Грибоедова, Пастернака. На психодроме, как мы называли сквер перед факультетом, меня зацепил разговором Алексей Елисеевич Крученых. Там собирались историки, искусствоведы, востоковеды; филологини были первыми красавицами. В зданиях на Моховой, по обе стороны Большой Никитской, должны по праву размещаться филологи. Не могу привыкнуть, что родной филфак, где я читаю спецкурс и веду спецсеминар на кафедре теории литературы и критики, переведен на Ленгоры, а на Моховой привольно расположился факультет журналистики – правда, тоже мне не чужой, я защитила там кандидатскую о Юрии Трифонове и рецепции его прозы – на кафедре литкритики, но все же… В общем, литература входила как образ жизни, а не только профессиональный выбор. Да, и вы правы: не покидает любопытство, какую штуку выкинет наша словесность. Куда двинется литературный корабль, рассекая волны? И не растворится ли он в океане Интернета – за ненадобностью?
– Вы регулярно участвуете в зарубежных литконференциях как филолог, читаете лекции в университетах США, Великобритании, Китая, Японии, Франции, Италии, Швейцарии, Дании… Что подарил этот уникальный опыт?
– Во‑первых, это опыт овладения аудиторией: разной и разноязыкой. Попытка увлечь ее современной, горячей, только что из печки, литературой. Во‑вторых, это расширение моего знания и сознания – от столкновения лицом к лицу с неожиданностью. Например, в марте 1988 года я была приглашена в Данию на дискуссию‑встречу с эмигрантами – Синявским и Розановой, Львом Копелевым и Раисой Орловой, Василием Аксеновым и Анатолием Гладилиным. И я поняла, что надо говорить совсем не то, что приготовила заранее, встала в 6 утра и все переписала. Потому что шок и эйфория, таяние снегов, взаимное доверие и понимание. Замечательной была первая общая конференция женщин‑писательниц в Нью‑Йоркском университете – Татьяна Толстая, Олеся Николаева, дочь Татьяны Яковлевой‑Либерман поэтесса Фрэнсиз Грей, а еще дочь Маяковского – Хелен Патрисия Томпсон... Конференции – обретение новых друзей и хороших знакомых на всю будущую жизнь: Жорж Нива, Симон Маркиш, Лев Лосев, Катя Таймер‑Непомнящая, Кэрол Уланд, Адам Михник, Андрей Дравич, Виктор Ворошильский, Петр Вайль, Стефано Гардзонио, Дмитрий Шалин… перечислять могу долго, всех люблю и тех, кого уж нет. Иосиф Бродский в квартире на Мортон‑стрит представил меня своей маленькой дочери, а поднявшись на второй этаж, кошке Миссисипи. Я пришла к поэту в гости – в разгар конференции. Как член Ассоциации славистов Америки я участвовала и в огромных слетах, на тысячу человек, но маленькие были еще полезнее, когда видишь всех в одном зале. Из последних назову конференцию о русской интеллигенции в Лас‑Вегасе – с участием Михаила Эпштейна, Марка Липовецкого, Людмилы Улицкой, Леонида Гозмана и даже Бориса Гребенщикова – вишенки на торте. Собираюсь вскоре на конференцию в Болонье, на чтения в Харбине, в музей Ахматовой на посвященные ее 130‑летию чтения в Петербург. Все это тонизирует. И тренирует кроме прочего мой английский.
– Каких критериев в оценке текста вы придерживаетесь? Инструментарий для определения шкалы гениальности сродни шкале Мооса! В эссе «Проблемы лирики» Готфрид Бенн доходчиво объясняет, что для музы хорошо, а что ей – смерть. Как оцениваете прозу и поэзию вы, по каким шкалам?
– Критериев два – талант и темперамент. Автора, а значит, и текста, в котором эти качества – или их отсутствие – обязательно проявятся. Ведь я же читаю рукописи «неизвестного солдата» и оцениваю не по имени, которого еще нет. Талант для меня – когда работа идет со словом и стилем (а не с «темой» и «проблематикой», это может быть общественно‑полезная и своевременная, но не всегда литература), когда автором ставится и решается литературная задача. Текст – ткань, и все прорехи видны на просвет редакторскому или критическому чтению. И на этой «плащанице» образ автора тоже отпечатывается. Много обид – от тех, кого отвергла. Или от тех, о ком написала: а) мало; б) плохо; в) амбивалентно. Если похвалила, то почему не поругала тех, кто рядом? Если не приняла, то чем мотивировала? «Критика на плаху», «редактора к ответу». А поскольку я и то и другое, то бывает совсем трудно. Потом: бывают ошибки, да. И отвергнутый редакцией роман удостаивается похвальной грамоты и даже доски почета. Ну и что? На мое изначальное мнение не влияет. Потом: бывают тексты совсем небольшие, не по значительным даже поводам (вообще скажут – как вы могли?!), но их очень хочется напечатать в силу их виртуозности. Так мы напечатали в четвертом номере «Знамени» за этот год эссе Лекманова о песне Гребенщикова и Жолковского – о тексте Слепакова. Дала практическое задание своим строгим магистрантам: предположим, вы главный редактор, вы это напечатали бы? Строгие магистранты филфака сначала посомневались, потом подискутировали, а в результате все‑таки одобрили публикацию.
– Из месяца в месяц, из года в год вы собираете пазлы из душ живых авторов. Что для вас эта игра? Формирование литературного ландшафта?
– Я – ландшафтный дизайнер, если речь о журнале как мега- и метажанре. У меня про это много написано, и лекция размещена в Интернете. Мы собираем «знаменские» пейзажи в каждом номере, правда не из душ, а из текстов. Для меня это задача композиции, переклички в номере, рефлексов, падающих от текста прозы на текст критики, например. Очень важен был и остается, надеюсь на реставрацию и возобновление, «Журнальный зал» как литературное единство. Вот это уже пейзаж на разных уровнях и смыслах, замечательный для аналитика литературной динамики. Пейзаж многовекторный, пластичный, меняющийся. Идет по руслу, порой пересыхающему. Сейчас в литературном пейзаже наблюдаю и мусорные свалки. Много халтуры. Надо бы расчистить – но природа и сама как‑то справляется, отправляет в перегной.
– Есть у меня некое условное московское деление: «Писатели‑Остоженки», «Литераторы‑Кузьминки», «Райтеры‑Капотня», между которыми расположены «Криэйторы – Южное‑Бутово», ну а по‑над Центральным округом только Веничкин Кремль… Возможно, Набоков, собирая бабочек, испытывал схожие чувства при их систематизации. Чем интересна вам «энтомологическая» коллекция авторов? Каждый критик в чем‑то коллекционер. Кого собираете вы?
– Была я прошлым летом в Лозанне, разглядывала набоковскую коллекцию. Как критик я собираю в коллекцию разных авторов. Частично моя коллекция представлена в книге «Феникс поет перед солнцем» – от Пастернака и Ахматовой, Зощенко и Олеши, Трифонова и Искандера, Битова и Петрушевской до Маканина, который у меня принадлежит и «классике», и постоянно обновляющейся литературе. На нем книга как бы переламывается, переходя ко второй части. Но я как коллекционер рискую, включая молодых и малоизвестных, вкладываясь в них: авось угадаю. Мои бабочки располагаются по разным витринам. Витрина редактора отдельно, собрание критика – отдельно.
– Мне кажется, цензурные и стилевые гайки закручиваются. Стиль, слог третичны. Первичны продажи, простота «для широкого читателя»: та самая, что хуже воровства. Вариант – перекос в сторону предсказуемого премиального формата, где стоит непростой вопрос: «А судьи кто?» Кто же решатели? И зачем они, критики, сейчас?
– Стилевые различия стираются, сегодня мы переживаем торжество понятности, а значит, середины. Об эпохе упрощения хорошо написал в одном из эссе Маканин. Формат наш царь и бог, а не язык, не стиль. И даже не жанр. Не случайно исчезли одна за другой премии за рассказ («Казаковка»), за повесть (Премия Ивана Петровича Белкина), за роман («Русский Букер»). Правда, теперь, как и «Арион», эти завершенные проекты могут стать темой магистерской работы: печально улыбаюсь… Перекосы в сторону «премиального формата» могут иметь и уже имеют негативные последствия даже для одаренных авторов.
– Ваша книга «Такова литературная жизнь» – проза‑нонфикшен, которую можно обозначить как «литература в быту». Чем интересен для вас такой жанр?
– Такой жанр максимально свободен от оков, тем и привлекателен. Сравнимо с постами в Facebook – но не Facebook. Можно сколь угодно уходить в сторону впечатлений, наблюдений, развернутых эссе по поводу или в сторону раскопок забытого, но живого. Книга развивается свободно и ассоциативно, не строго, а весело. Я сочиняла свой «Ветер и песок» – первоначальное журнальное название, ходасевическое, есть в «Журнальном зале», – как на террасе над морем. С ветром и песком.
– На телеканале «Культура» вы подготовили цикл передач о русских поэтах и писателях ушедшего века. Что значила для вас эта во многом актерская работа?
– Смирение перед камерой вызывает необходимость сжатого сценария, афористичности формулировок, любви к предмету и одновременно дистанции от него – чтобы не было розовых соплей. И каждый сюжет, на который уходит книга, уложить в 26 минут. Конечно, не без упрощений – я же говорила о формате.
– Что вдохновляет? Я о «солнечных батарейках», благодаря которым лишь и можно заниматься искусством.
– Анонимные путешествия и молчание во время них. Архитектура, музыка. Природа и прогулки – единственная возможность не читать. Все‑таки порой чтение зашкаливает. Нужен детокс.
комментарии(0)