Юрий Кувалдин
Нина Краснова: «Я буду идти до конца».
Пауль Клее. К Парнасу. 1932. Художественный музей Берна
В прошлом номере «НГ-EL» поэтесса Нина Краснова писала о юбилее Кирилла Ковальджи. На этой неделе юбилей у нее самой. По случаю круглой даты о жизни и о творчестве с Ниной КРАСНОВОЙ побеседовал Юрий КУВАЛДИН.
– Начинаю с вопроса, который я всем задаю. Нина Петровна, что помешало вам стать, к примеру, как многие женщины, библиотекарем или воспитательницей детского сада, почему вы выбрали поэтический, литературный путь?
– В детстве, начиная со школы, с первого класса, я мечтала стать много кем. Например, капитаном дальнего плавания, чтобы увидеть мир, потому что любила читать книги Марка Твена, Жюля Верна, Роберта Стивенсона. Еще я мечтала стать учительницей русского языка и литературы, потому что любила эти предметы и любила играть со своей старшей сестрой Таней в куклы, в школу-интернат (где я училась до 9-го класса), и вызывать их к доске и ставить им оценки в журнал, и делала книжечки и тетрадочки размером со спичечный коробок, чтобы куклы могли читать и писать. Еще я мечтала стать художницей, потому что любила рисовать картинки карандашами и акварельными красками и была оформителем и редактором классных и школьных стенгазет. Еще я мечтала стать эстрадной певицей, потому что любила петь и была старостой школьного хора. Еще я мечтала стать артисткой театра, потому что занималась в драмкружке и играла главные роли в школьных спектаклях: Красную Шапочку из сказки Шарля Перро, Синюю Шапочку из пьесы не знаю какого писателя, Женьку из «Тимура и его команды» Аркадия Гайдара...
А в 10-м классе была руководительницей кукольного кружка и ставила со школьниками в школе, а потом и в пионерлагере «Комета» с ребятами младшей группы кукольные спектакли и сама делала декорации к спектаклям и весь реквизит. Но больше всего я мечтала стать писательницей и поэтессой, потому что с трех лет, когда еще не умела читать и писать и держать в руках ручку, стала сочинять стихи под влиянием Чуковского, Барто и Зинаиды Александровой, которых мне читала моя старшая сестра Таня, и под влиянием Тани, которая сочиняла стихи, и под влиянием моей матушки, уроженки села Солотча, которая сочиняла частушки. А первым моим стихотворением было четверостишие про платочек, которое я сочинила в младшей группе детского сада, в песочнице: «У меня – платочек./ На платке – цветочек./ На цветочке – пчелка,/ На лбу у пчелки – челка» (последнюю строку я досочинила позже). А когда я пошла в школу и научилась читать и писать, я писала стихи под влиянием запрещенного тогда Есенина, потрепанную книгу стихов которого привез из армии мой старший брат Владимир. Я плакала над стихами Есенина, и над его судьбой, и над песней «Ты меня не любишь, не жалеешь», которую пел мой брат, присаживаясь на тахту в нашем «темном и сыром подвале» «в самом центре Рязани», на углу на улицы Кольцова и Революции, и играя на гитаре, гриф которой был повязан красным атласным бантом. И еще я с 5-го класса вела дневники (как подспорье для моих будущих книг прозы) под влиянием Анатолия Алексина, Геннадия Мамлина, Яна Ларри и других детских писателей.
Лермонтов говорил: «Я каждый день бессмертным сделать бы желал!» А чтобы сделать бессмертным каждый день своей жизни, надо каждый этот день запечатлевать в дневнике», – думала я. И поэтому больше всего на свете я мечтала стать писательницей. А когда я узнала, что на свете существует Литературный институт, я мечтала поступить и поступила туда, и окончила этот институт. А до этого три года проработала литсотрудником в рязанской районной газете «Ленинский путь» и (по лимиту) пекарем-выборщиком на Московском хлебозаводе № 6, чтобы заработать стаж, без которого тогда в Литературный институт не принимали. Мой литературный путь «кремнист», но это мой путь, который я не променяю ни на чей, и я иду по нему, никуда не сворачивая и встречая на своем пути разных добрых или недобрых людей, которые становятся героями и персонажами моей жизни и моих книг.
– Какие авторы вызывали у вас в душе отклик, переливающийся в произведения?
– Есенин, о котором я уже говорила здесь и которому я когда-то, особенно в 14 лет, «безбожно подражала, не разбираясь в тайнах ремесла». Но, слава богу, я не попала под влияние своего великого земляка, «как под трамвай», если пользоваться терминологией моего литинститутского учителя Долматовского. После Есенина в поле моего зрения оказался Пушкин, которого я лет в девять читала вслух своей матушке, когда она варила на кухне, на керосинке щи, причем читала я ей «Гавриилиаду», всматриваясь в строчки и не понимая, в какой такой розе там, в постели, копошится голубь, который прилетает к Деве Марии… Потом круг поэтов, которые вызывали особенный отклик в моей душе, расширился, туда влились Лермонтов, Тютчев, Батюшков, Языков, Баратынский. В 17 лет я, набравшись у поэтов XIX века устаревших великосветских слов и выражений, типа «пленительный», «томительный», «сладостный» и т.д., писала стихи языком XIX века. И когда сотрудник газеты «Рязанский комсомолец» прочитал их, то очень удивился и спросил у меня: «А почему ты, девочка-комсомолка, пишешь таким несовременным языком?» – «А потому что он больше всего подходит мне для выражения моих чувств, а в современном языке я таких слов не могу найти», – смутившись, ответила я.
Но потом я поняла, и тому же учил своих семинаристов и меня руководитель творческого семинара Долматовский, что надо говорить в стихах таким языком, каким ты говоришь в жизни, то есть естественным для тебя. Сильный душевный отклик вызывали у меня и оказывали на меня в той или иной степени свое влияние все наши русские поэты-классики, которых даже и перечислить нельзя. Зарубежные тоже. Например, Ронсар и Дю Белле, Гейне, Беранже, Малларме, которого я, отличница по французскому языку, читала в подлиннике, на французском языке, как и психолога Фрейда с его «Интерпретациями снов», и как прозаика Сименона, автора 425 детективных и бульварных романов, в том числе о комиссаре Мегрэ. Но русские поэты, если говорить о них, мне все равно ближе. Это и Пушкин, и Державин, который когда-то потряс меня не только космогоническими стихами «Открылась бездна, звезд полна», но и неожиданными для меня веселыми эротическими «сучочками»: «Если б милые девицы/ Так могли летать, как птицы,/ И садились на сучках…», – под влиянием которых я, как дрозд-пересмешник, позже сочинила такие фривольные, хулиганские стихи: «Если б я была синичкой/ Иль еще какой-то птичкой,/ Ну а ты, грущу по ком,/ Был дубком иль топольком,// Если б я могла летать,/ А не только птичкой стать,/ Села б я на твой сучок,/ Как на свой шесток сверчок…» По моим книгам легко увидеть, какие поэты и прозаики вызывали и вызывают в моей душе особенный отклик, который сказывается на написании моих произведений… Это все, кому я посвящала свои стихи или кого цитирую на своих страницах…
Это и Грибоедов, и Блок, и Северянин, и Ахматова, и Цветаева, и Ходасевич, и Мандельштам, и Пастернак, и Арсений Тарковский, и Вознесенский, и Евтушенко, и Ахмадулина, и Андрей Дементьев, и Бродский, и Боков, и Старшинов, и Поликарпов, и Юрий Кузнецов, и Римма Казакова, и пародист Александр Иванов, и Тамара Жирмунская, и Игорь Волгин, и Александр Тимофеевский, и Кирилл Ковальджи, и Евгений Рейн, и Татьяна Бек, и Александр Бобров, и Евгений Степанов, а из прозаиков – Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов, Платонов, Астафьев, Веничка Ерофеев, Рада Полищук, Андрей Яхонтов… В этой компании у меня и «нон-фикшенцы» – автор дневников артист Золотухин, «знак Таганки», и основатель лирической прозы поэт Солоухин, «мой учитель с седыми вихрами». И все, о ком я писала статьи или эссе. Разумеется, отклик в моей душе вызывают и художники, и скульпторы, и музыканты, и композиторы, и певцы. Из музыкантов, например, скрипач Давид Ойстрах, «повелеватель эмоций острых». И гитарист Сергей Орехов, «русский Пако де Лусия». А из певцов – солист Утесовского оркестра Анатолий Шамардин. А из молодых современных художников, например, лидер Третьего русского авангарда, нонконформист Александр Трифонов, «Красная ворона» которого, «вся из красной краски сотворёна», висит у меня в квартире.
– Жизнь полна противоречивых ситуаций, но на страницах ваших книг все выглядит очень естественно, потому что пульсирующая жизнь как бы проходит через ваше чуткое сердце. И эти жизненные ситуации служат неким импульсом для творчества?
– Да, импульсом для моего творчества служат разные жизненные ситуации, они дают мне материал для стихов и прозы, причем материал сырой, неоформленный, который я обрабатываю и из которого делаю свои произведения и оттачиваю их. Но если в прозе я стараюсь не отступать от реального факта, поскольку она у меня дневниковая, в жанре нон-фикшен, хотя я придаю ей и художественные черты, то в стихах я позволяю себе отступать от реальных фактов, которые могут чем-то не устраивать меня, и прибегаю к помощи фантазии, чтобы стихи получились более интересными...
Есенин говорил о себе: что касается моей биографии, она – в моих стихах. Я не могу сказать этого о себе на все 100%, потому что мои стихи – это не моя точная биография, особенно в моих частушках, да еще и от мужского, а не от женского лица, а моя вторая реальность, которую я создаю, хотя она и основана на жизненном материале.
– Для вашего творчества характерны парадоксальные решения в стихах ли, в прозе ли. Вы всегда нацелены на совершенствование формы, которая и является, как я считаю, содержанием?
– Да, форма произведения и является его содержанием. И в удачных произведениях она – не «сосуд, в котором пустота», а «огонь, мерцающий в сосуде», по Заболоцкому. И даже не огонь, мерцающий в сосуде, если содержание сравнивать с огнем, а огонь и без всякого сосуда, сам по себе, который горит и принимает разные подвижные и причудливые формы. Гусиное перо, целое или слегка общипанное, – это форма или содержание? А слеза, большая или маленькая, мутная или прозрачная, каплевидная или круглая или размытая, которая катится по лицу, по щеке или по рубашке, сверху вниз, или по лбу и по полям шляпы, снизу вверх, если человек стоит на голове?
Это форма, но это и содержание. Николай Глазков, который когда-то поставил мне пятерку за то, что я, девочка из провинции, которая попала в Москву, в этот мегаполис с 10-миллионным населением, сравнила себя там с «быстрорастворимым» сахаром, говорил: «Я не люблю стихов и прозы,/ В которых нету мастерства». Я – тоже. Какие бы хорошие чувства ни вкладывал автор в стихи, с каким бы вдохновением и с какой бы искренностью ни писал их, если в них «нету мастерства», то эти стихи нельзя считать хорошими. Учиться мастерству следует у классиков, читать и перечитывать их, как рекомендует это делать Игорь Волгин в программе «Игра в бисер». Хотя… и у классиков, если говорить о поэтах, далеко не все стихи – шедевры.
Да, я все время стремлюсь к высокому мастерству, к совершенству и совершенствованию формы, композиции строфы и строки, подбора и порядка слов в строке, их соседства и взаимодействия друг с другом, и к гармонии звуков, и к оригинальным рифмам. Кстати, рифмы, как буриме, помогают мне создать нужную форму, а значит, и содержание стихов, и их эмоциональную окраску, и подсказывают тему стихов и повороты в этой теме.
Например, в тех же частушках, где благодаря неожиданной рифме возникает юмор. Как в частушке про Игната, «с грамматической ошибкой» в деепричастии, без которой Пушкин не любил «русской речи»: «Я ложилась под Игната/ На арабскую кровать…/ Под Игната, под Игната/ Я неплохо «подогната»! Или в моем культурологическим экзерсисе про Владимира Вишневского: «Беру пример в поэзии с Вишневского./ А больше брать примера, вишь, и не с кого». Или в строчках про Арсения Тарковского, где яркая составная рифма с анаграммой, с перестановкой букв и звуков в словах, подчеркивает драматизм судьбы Тарковского, «по корням своим елисаветского», а по устройству своей личности «не совсем советского»: «Дожил до преклонных лет поэт,/ Не имел наград и эполет». Да, вы правильно говорите, что для моих стихов, как и для моей прозы, характерны парадоксальные решения. То есть непривычные, небанальные… Они идут от моей натуры.
комментарии(0)