В деревянной избе на космической станции

Даже если мы не передвигаемся по планете, планета сама блуждает внутри каждого из нас. Кадр из мультфильма «Перевал». 1988

Новый роман Юлии Кисиной «Бубуш» – это современный нуар, приключения русской героини в Сан-Франциско. Динамичная любовная проза с меткими метафорами. Как если бы Бунин сошелся с Буковски и они решили сходить в гости к Берроузу. «Бубуш» – так называет героиню ее американский любовник, и «бабушка» в этом прозвище символизирует «будущее» всей европейской прозы. С Юлией КИСИНОЙ побеседовал Игорь БОНДАРЬ-ТЕРЕЩЕНКО.

– Юлия, вы летаете по миру, живете в Берлине, работаете в Нью-Йорке, пропадаете в Мексике. Русская героиня вашего нового романа столь же мобильна, авантюрна и бесстрашна. «Я вот уже в который раз подвергала себя всяким немыслимым рискам, потому что «интересней», – заявляет она. – И кстати, ни разу об этом не пожалела...» Насколько автобиографична ваша книга?

– Моя книга биографична в той степени, в которой любая, даже абстрактная картина, любой литературный текст – это автопортрет. С другой стороны – это расширение биографии, параллельная жизнь, которую можно было бы прожить, если бы…

– По сюжету героиня вашего романа, живущая в Берлине, бросив все, приезжает в Америку к своему возлюбленному, живому поэту-классику. По ее словам, чтобы познать страну, в которой не верят в смерть, и понять неведомый ей мир. А вы сами – узнали и поняли свою Америку?

– Умом Америку не понять и аршином общим не измерить. Дело в том, что теперь мы все живем одновременно везде, если не передвигаемся по планете. Планета сама блуждает внутри каждого из нас. Поэтому, чтобы хоть как-нибудь приблизиться к себе или к России, надо узнать Америку – и наоборот. Мир стал гораздо объемнее, сложнее и интересней. Но про Америку прежде всего мы узнаем из сайнс-фикшен. Это же страна колонистов, пионеров-первопроходцев, заброшенных на Марс, это модель жизни наших далеких потомков. Если я и правда захочу понять Америку, мне придется поселиться в деревянной избе на космической станции.

– У главных героев вашего романа, по их словам, довольно сложная констелляция: он сын своей покойной матери, которая от заката до рассвета ходит по крыше и пытается что-то или кого-то найти. Главная героиня – его возлюбленная – похожа на его мать, у нее тоже есть сын, и у него ментальное отклонение. Нет ли здесь переиначенного вечного русского конфликта отцов и детей, перенесенного на американскую почву?

– Это два разных вопроса. Во-первых, во всем тексте воображаемое постоянно сражается с реальностью, поэтому однозначного ответа, похожи-непохожи, нет и не может быть. Оптика сдвинута. Во-вторых, конфликта отцов и детей здесь вообще нет. Наоборот – полное согласие и любовь. Но здесь существует удвоение, наложение двух пар – матери и сына. При этом мать – это фантом. Но там есть еще один фантом – это девушка по имени Фэнтези.

– Также у вас в романе где-то за пределами Сан-Франциско, как в интернате для благородных девиц, сидят инженеры и сочиняют новый мир. Как вам их работа? Вам уютно в их модели?

– Сан-Франциско – это антиутопия, даже не метафора: реальные инженеры сочиняют реальное будущее. Только мир, который они сочиняют, не по плечу и не по размеру огромной голодной толпе, которой кишит наша планета. В руках людей, привыкших орудовать дубинками, этот новый прекрасный мир превращается в смертельное оружие.

– «Чтобы почувствовать себя по-настоящему дома, мне нужна европейская женщина», – говорит главный герой романа. То есть в Америке он не нашел свой идеал, ведь его мать была француженкой. Нет ли, по-вашему, в этом влияния родовой травмы, которая для американской культуры в вечном поиске корней, традиции, более-менее древней истории?

– Конечно, это тоска по эфемерному дому, по якорю. Но Россия как страна с богатым этническим составом не меньше, чем Америка, озабочена поиском своей идентичности. И пока Россия стремится к привычной однозначности – от периферии к центру, Америка изобретает новое бытие, стремящееся к границам культуры. Этот бесконечный поиск новых источников и создает поле небывалого творческого напряжения.

– В романе немало героев и персонажей. Живых, мертвых и не очень. Один поначалу был немецким композитором, потом православным батюшкой и, неожиданно бросив службу, поехал воевать в Донбасс… Если ли среди них ваши реальные знакомые и узнают ли они себя в тексте? Насколько я помню, ремарка о совпадении вымысла и реальности в начале книги отсутствует…

– Как в любом тексте, у персонажей есть реальные прототипы, но герои литературных произведений живут отдельной жизнью и порой очень далеки от своих прародителей. Поскольку реализма в природе не существует, персонаж – это эспрессо, концентрат, часто в смертельных дозах.

– А главный герой – один из последних великих поэтов Америки – это реальный персонаж или симбиоз сразу нескольких классиков, которых в нем узнаешь?

– Главный герой, как и все остальные, – такой же концентрат, который в своем бегстве от прототипа становится гиперреальным.

– Иногда кажется, что над историей главных героев витает тень Венички Ерофеева. У вас в романе «пьяница – великий рассказчик и народный герой»…

– Вообще это роман про завязавшего алкоголика.

– Читая роман, постоянно ловишь себя на мысли о том, насколько здорово это выглядело бы в кино. Исторические, бытовые, литературные ситуации далеких 60-х и 70-х – настолько все живо и реалистично, что мысленно уже и актеров подбираешь… Одного из персонажей вы сравниваете с молодым Кински… А кого бы вы выбрали на роль главной героини?

– Ну, во-первых, это кино. Иногда пленка воображения теряет цвет, но потом он восстанавливается. Музыка тревожная. Вообще бы я на все роли назначила Кински, даже на женские, если бы их уже не играла легендарная Мишель Морган, которая должна быть на обложке книги.

– Манера главного героя Энди говорить с необыкновенным подъемом и возбуждением напоминает его возлюбленной друзей, оставшихся в Москве, откуда она уехала уже лет двадцать назад... А вы вспоминаете свою Москву? Расскажите немного о том времени. Тогда действительно хватало подъема и возбуждения?

– Я ведь написала про ту Москву в романе «Элефантина». Но Москва не изменилась. Люди всегда продолжают говорить очень увлеченно и эмоционально. И мне это нравится.

– Мать главного героя в романе любила Бальзака и Флобера, сбежав от немцев в Париже и перебравшись в Венесуэлу. А какую литературу в своем зарубежье любите вы? Американскую? Европейскую?

– Я люблю не национальный пирог, а отдельных авторов. Мы довольно хорошо знаем европейцев. С другой стороны, американская литература, которая приходила к нам с опозданием, чрезвычайно богата и очень разнообразна. Я очень ценю Хьюберта Селби, Пола Боулза, Кормака Маккарти, Фланнери О’Коннор, Дэвида Фостера Уоллеса, классику и т.д. Поскольку Америка – это не национальное государство, а «Ноев ковчег», там можно найти тексты на любой вкус. Меня восхищает американское бесстрашие и готовность идти на любой риск, в том числе и литературный. Американское общество сложное, противоречивое и разнообразное. Оно одержимо перманентной революцией в самом что ни на есть троцкистском смысле, и это очень круто. Если в Российской империи до сих пор судорожно хватаются за Пушкина, который вращается в гробу как генератор переменного тока, то в Америке постоянно сокрушают кумиров и создают новых, которые после их удачного свержения органично вплетаются в тело культуры.