Елена Скородумова
Им удалось выжить в 1937-м. Айбек (Муса Ташмухамедов), Михаил Исаковский, Валентин Катаев и Самуил Маршак. Фото РИА Новости
Евгения Петровна Щеглова – критик, главный редактор Российского института истории искусств, обозреватель журнала «Континент» (Париж-Москва), член Союза писателей Санкт-Петербурга, председатель секции критики и литературоведения. Родилась в Ленинграде. Окончила заочное отделение Ленфилиала Московского полиграфического института (отделение журналистики). С 1980 года много печатается в российской периодике как критик, публицист и краевед. Автор сборника критических статей, эссе и рецензий «Нынче все наоборот» (2010), книги «Страсти по Антихристу: былое и настоящее современной литературы» (2013) и ряда статей о творчестве современных русских писателей.
«Маршак-редактор». Когда в 1970-е годы студентка Евгения Щеглова выбрала эту тему курсовой, а позже дипломной работы, как она считает, ткнув пальцем в небо, то, конечно, не подозревала, что судьба вошедшей в историю литературы «ленинградской редакции, руководимой С. Маршаком», не только изменит ее мировоззрение, но станет делом жизни. О работе прославленного издательства «Лендетиздат» (с 1933 года «Детгиз») Евгения Щеглова тогда не знала ничего. И о том, что в 1937 году оно было уничтожено фактически полностью, – тоже. Не подозревала, что работавшую там Лидию Чуковскую в 1974-м исключили из Союза писателей. Это означало, что использовать факты из ее очерка «Редактор Маршак» невозможно. «Завкафедрой редакторского отделения, по совместительству сотрудник «органов», сразу и очень твердо сказал мне: «О Чуковской писать нельзя». И хмыкнул: «Лидия уехала в США», – вспоминает Евгения Петровна. Но Маршак и его редакция уже не давали Евгении покоя. С Евгенией ЩЕГЛОВОЙ побеседовала Елена СКОРОДУМОВА.
– Евгения Петровна, расскажите, как вы собирали необходимые материалы для дипломной работы? Время на дворе было другое, но…
– Писатель Юрий Герман когда-то вспомнил об этой редакции, определявшей лицо детской литературы в стране (шел 1963 год), и Самуил Маршак тогда сказал: «Будто замурованную дверь открыли». А в 1978-м я была уверена – проблем с фактами точно не будет. Считала, что вооружена, ведь у меня имелся сборник «Редактор и книга», как мне казалось, таких искренних воспоминаний, писанных перьями тогдашних лендетиздатовских авторов. Многое из официоза принимала за чистую монету – о, юность! И во взволнованном настрое, как на крыльях, полетела в ленинградскую «Детскую литературу» с письмами сотрудникам и авторам, когда-то работавшим с Маршаком. В посланиях просила поделиться воспоминаниями о той эпохе.
Ни написавший «Юнармию» Григорий Мирошниченко, ни Николай Григорьев, создавший «Бронепоезд «Гандзи» и повесть «Полтора разговора», не ответили. Как потом поняла – и к лучшему. А то как бы они изворачивались, пытаясь рассказать о своей «благодарности» Маршаку, о которой я позже узнала? Мирошниченко воспоминаний не оставил. А Григорьев, который 11 ноября 1937-го на собрании в Союзе писателей во все горло кричал, что Маршак собрал вокруг себя группу вредителей, в своем очерке 1963 года написал: «Дважды в жизни испытал я такой восторг: один раз, когда командовал бронепоездом, другой – когда работал с Маршаком». И еще, к счастью, не откликнулся Владимир Беляев. Его книга «Старая крепость» была выпущена впервые в «Лендетиздате». Это его Юрий Нагибин однажды назвал человеком «темнейшим», особо склонным к смакованию всяческих кровавых историй.
Автора «Подводных мастеров», писателя-водолаза Константина Золотовского, я попросила показать листочки с правкой самого Маршака, о которых он рассказал так нежно. Когда об этом узнала Александра Любарская, одна из четырех верных соратниц Маршака, то со злой усмешкой сказала мне, что ничего Золотовский не покажет. По той простой причине, что у него нет тех листков. Так и вышло: сильно потрепанный жизнью (и доносами?) писатель долго морочил мне голову. Потом звонить ему перестала.
Грустное письмо пришло от знаменитого ленинградского «шкидца» Пантелеева, настоящее имя которого – Алексей Иванович Еремеев. В нем прочитывалось одно: оставьте меня в покое. Тогда я не знала очень тяжелого обстоятельства его жизни – психического недуга дочери. Маша еще в детстве превосходно умела изображать разных людей, ее талантом восхищалась Анна Ахматова. Девочке прочили большое будущее, но в шестнадцать лет она заболела. Неизвестно мне было и то, что Пантелеев всю свою жизнь переживал арест и гибель в тюрьме своего друга Григория Белых, с которым они написали знаменитую «Республику ШКИД». Запомнилась одна едкая фраза из его письма о том, что некоторые маршаковские ученики «оказались людьми неблагодарными, но вряд ли вы будете сейчас этим заниматься».
Написала мне и Лидия Будогоская. В письме всего несколько слов – адрес и слово «приезжайте». Я приехала в крошечную и очень скромную квартирку на окраине Ленинграда. С Лидией Анатольевной мы потом общались долгие годы – до самого ее ухода из жизни в 1984 году.
– В своих воспоминаниях 1990-х годов Александра Любарская, арестованная в 1937-м и отсидевшая в застенках полтора года, упоминала о памятном собрании в Доме писателя 11 ноября 1937 года, «когда был вынесен приговор всем арестованным – писателям и редакторам. <…> Только три человека на этом собрании не изменили ни себе, ни брошенным в тюрьму товарищам. Это Маршак, ни единым словом не отказавшийся от своих учеников. Это писательница Лидия Будогоская… Это муж Тамары Григорьевны Габбе – Иосиф Израилевич Гинзбург…»
– Лидия Будогоская – воплощенная интеллигентность и органическая доброта, человек невероятного мужества. Сколько пришлось вынести! Во времена Гражданской войны служила в санитарном отряде-летучке Красного Креста. Ворошиловский стрелок 1-й ступени, она перенесла и сыпной, и возвратный, и брюшной тиф, и дизентерию, и туберкулез. Пережила от звонка до звонка всю блокаду в Ленинграде, работая в госпитале. И после войны тридцать с лишним лет жила в коммуналке на улице Желябова, в малюсенькой комнатушке. Фактически вся жизнь – в нищете. Но она ее умела не замечать. Лидия Чуковская однажды написала о Будогоской в письме Пантелееву: «Я очень любила и люблю ее удивительную лирическую прозу и очень уважаю – ее жизнь».
Писательница, написавшая столь любимую детьми «Повесть о рыжей девочке», действительно была одной из немногих, кто не отступился от своего учителя в том страшном 1937-м. Единственная из всех, не побоявшаяся встать и назвать тот шабаш подобающим словом.
Милая женщина с чуть смущенной улыбкой на том злополучном собрании в Доме писателя крикнула на весь злобствующий зал: «Это все ложь!» И дальше: «Те, кто перед Маршаком заискивал, кто подлизывался, как мог, теперь ему в глаза плюют!» И вышла из зала. Хотя ее жизнь – а она была потомственная дворянка, да еще дочь жандармского подполковника – висела на волоске…
– Общение с современниками Самуила Маршака помогало вам в работе?
– Наверное, я последняя, кто сегодня вживе помнит Лидию Будогоскую, Александру Любарскую, Лидию Чуковскую. С Александрой Иосифовной и Лидией Корнеевной познакомилась уже после окончания института, когда решила писать диссертацию о «Лендетиздате».
Шел 1978 год. Я приехала к Любарской, только что отметившей 70-летие, и с ужасом услышала от нее правду. О том, что редакция была разгромлена до основания, самые талантливые авторы уничтожены, а наверх вылезли бездари и серость. Вышла от нее в таком потрясенном состоянии, что даже в метро не смогла зайти, прошла пешком полгорода. Всё крутились в голове ее слова о гибели самых талантливых, самых мужественных…
И еще Александра Иосифовна мне сразу сказала: «Вы не сможете написать диссертацию, не хватит материала». В самом деле, откуда его взять? Рукописей с правкой не сохранилось, имя Лидии Чуковской, главной мемуаристки редакции, находилось под запретом. И я стала писать статьи о книгах авторов настоящих, самых интересных, самых даровитых. Они-то ведь и погибли.
Кстати, когда я рассказала Любарской о том, что завкафедрой в институте сказал мне об эмиграции Чуковской, она даже подпрыгнула на диване, закричав: «Лидия Корнеевна живет в Москве! На улице Горького!» А в дипломной работе я все же сослалась на воспоминания Чуковской, потому что они были самыми подробными и яркими. Но вот ссылки на книгу из работы убрали…
Мне всегда помнились долгие разговоры с Любарской. Показалось нужным по мере сил проникнуть в мир того поколения. Если не будем в этом разбираться и ограничимся черно-белой раскраской человечества, то окажемся в историческом тупике. Судьба редакции Маршака помогла понять, что историю скрыть нельзя. Как бы этого ни хотелось. Всё равно найдется кто-то, кто помнит, исследует, докапывается до истины. И в конце концов история скажет свое слово.
– Вы изучаете «дело ленинградских писателей» не один десяток лет. Если быть точнее, почти полвека. Какое главное открытие сделали для себя?
– Ничего страшнее тоталитарного режима в истории не бывает. Тоталитаризм лезет всюду, даже в самые заповедные места. В литературу, искусство, науку, личную жизнь, мысли, мечты, даже в выражение лица. Но это, наверное, не открытие, а факт. Была вот в Ленинграде такая очень активная, очень высококультурная редакция детской литературы. Какая там крамола, какая антисоветчина?! Тридцатые годы, всякая оппозиция и свободная мысль давно задушены, и мысли ни у кого не возникает что-то возразить против линии партии. Издаются очень хорошие книги, разные, интересные, глубоко познавательные. Хотя, замечу, выходили и слабые, а то и лживые, которые издавать приходилось истинно что поневоле. … Вроде «Мальчика из Уржума» Антонины Голубевой, которую писал главным образом сам Маршак. Кто-то из авторов пишет сам, кого-то, обычно неопытного и малодаровитого, нещадно правят. Обычное дело. И вдруг редакцию громят до основания. Половина авторов посажена и очень скоро расстреляна, другая половина строчит доносы, кто-то уволен с волчьим билетом. Вместо редакции – обломки, развалины и забвение на десятилетия. Так что может быть страшнее?
– Когда читаешь воспоминания тех, кто через все это прошел, то многие вещи с трудом укладываются в голове. Что больше всего потрясло вас в чудовищной истории разгрома редакции?
– Наверное, то, что те самые авторы, слабые, еле-еле владеющие пером, за которых писали нередко либо редакторы, либо сам Маршак, в основном и завалили НКВД доносами. Причем нельзя сказать, что доносы всегда писались исключительно «от себя». Нет. На них была потребность. Причем государственная. То была самая настоящая кровавая вакханалия. Людьми владел дикий, не поддающийся разуму страх. Он-то и водил руками доносчиков. Причем добавлю, что писали доносы, увы, и писатели даровитые. Было такое дело. И судить их мы, в общем-то, не имеем права, потому что представить себе тогдашнюю жизнь, невероятно страшную, невозможно. Но тем большего уважения, даже поклонения, заслуживают те, кто или выступил против лжи, или хотя бы промолчал. Промолчать тогда, не вливаться в хор палачествующих – было подвигом.
Со временем я, врастая в тему больше и больше, стала понимать, как сложно жилось в то противоречивое время (ведь лозунги-то были правильные, другое дело, что лживые) и как оно ломало и корежило людей. Даже рьяных революционеров, таких как погибшая в Воркуте писательница Раиса Васильева, нельзя осуждать однозначно. То было несчастное поколение искренне поверивших крайне соблазнительной, но дьявольской по своей сути теории. Как этих одураченных ребят, выросших в нищете и бесправии, можно осуждать?
– Удалось ли вам приблизиться к пониманию того, как же работала карательная машина? Была какая-либо закономерность или каждый арест – непредсказуемость и случайность?
– Все-таки это была лотерея. Александра Любарская считала, что «бессмысленно задаваться вопросом, почему кого-то арестовали, а кого-то «не тронули». Тайфун не разбирает, какой поселок или город снести, смыть с лица земли. Большой террор тоже не разбирает». Она задавала себе вопрос: почему с такой яростью обрушились на детскую редакцию? И сама же отвечала: может быть, причиной было то, что вокруг нее собралось очень много талантливых людей. А талант – это опасность. Может быть, и так. Для тоталитаризма всякая жизнь – опасность, потому что она жизнь. Живая. А он несет только смерть.
– Остались ли белые пятна или уже все раскрыто, известно, сказано?
– Да вся эта история – сплошное белое пятно. Ведь архивы Большого дома закрыты по-прежнему. А если что и откроется со временем, так неизвестно, что там уцелело, а что было уничтожено. В первые дни войны, в июне 1941-го, по Литейному проспекту летели клубы дыма вперемешку с бумажным пеплом – это жгли архивы. … Было, значит, там что уничтожать. Но и в сохранившихся документах есть далеко не всё. Когда-то Лев Разгон, просидевший в застенках ГУЛАГа 17 лет, писал, что самое интересное в них – это не то, что там есть, а чего нет. Вот и разберись в этой сатанинской игре.
Особая моя боль – исчезнувшая книга Раисы Васильевой под названием «Фабричные-заводские». Видимо, исчезла она навсегда. Раиса Васильева была питерской рабочей девчонкой, из бедной семьи. Участвовала в революции еще 15-летней. Многие помнят фильм 1935 года «Подруги». Васильева была одной из его героинь и автором сценария. Но картину она так и не увидела. Ее имя в титрах отсутствовало до 1960 года. А потерянная книга обещала быть одной из самых трагических, правдивых и талантливых из потока литературы о дореволюционном детстве. Она была полностью закончена, но исчезла в недрах НКВД.
– Евгения Петровна, вами очень многое сделано для сохранения памяти маршаковцев не только в критических работах. Вы ведь стали инициатором установки табличек известного проекта «Последний адрес» на домах тех, кто был расстрелян или не вернулся из лагеря…
– У многих погибших литераторов не осталось даже могил. Имена забылись, затерялись во времени. Их нужно возвращать – если мы люди, а не племя манкуртов. Одним из самых талантливых писателей-маршаковцев, да и вообще того времени, был Сергей Константинович Безбородов, журналист и полярник. Вот его-то забыли очень прочно. Книга под названием «На краю света» о зимовке на Земле Франца-Иосифа, которую выпустили летом 1937 года, почти целиком пошла под нож. А сам он был расстрелян 24 ноября 1937 года в один день с поэтом Николаем Олейниковым, тоже маршаковцем. Два самых даровитых детских автора. … Сложись время иначе – Безбородов наверняка стал бы автором, одним из самых значительных и любимых. Возможно, не только детских. Табличку с его «Последним адресом» установили на фасаде дома на улице Куйбышева, где он жил. А его книгу «На краю света» мы смогли издать в 2020 году, помог Фонд писателя Виктора Конецкого.
И я знаю, что даже сейчас, когда времена вроде бы нечитабельные, книгу эту читают взахлеб. Она и приключенческая, и лирическая, и удивительно чистая и открытая. Талант – он всегда талант. Слава Богу, что книга теперь есть.
Еще одна табличка появилась в доме на углу улицы Союза Печатников и Минского переулка. Здесь жила семья писательницы Раисы Васильевой и Василия Лукина, ее мужа, тоже расстрелянного. Маршак считал Раису Васильеву необычайно талантливой, называл «самородком». Ее арест после убийства Сергея Кирова был, можно сказать, первым ударом, нанесенным редакции. Вместе с мужем они проходили по делу «контрреволюционной зиновьевской группы». Расстреляли Васильеву в 1938-м в воркутинском лагере. Ей было чуть за тридцать… Ждет своей очереди установка таблички на доме, где жил «шкидец» Григорий Белых, умерший в тюремной больнице от туберкулеза.
комментарии(0)