Вынашиваем мы сердцебиенье

Что его время придет, Алейников твердо знал. Фото из архива Владимира Алейникова

В этом году у легендарного поэта, основателя СМОГа – 60-летие творческой деятельности. О жизни, литературе и юбилее с Владимиром АЛЕЙНИКОВЫМ побеседовал Юрий ТАТАРЕНКО.

– Владимир Дмитриевич, для чего литература – и для чего жизнь?

– Литература – для постижения и продолжения жизни. Жизнь – для совершенствования и для возможного понимания этого небесного дара. Творчество для меня – панацея от невзгод и бед, от негатива былой эпохи и нынешнего времени, давнее, всегдашнее спасение, сохранение русской речи, а с нею – и жизни.

– Что такое красота?

– В самом существовании человечества, не отравленном вывертами политики, разобщением людей, нагнетанием всеобщей напряженности в мире, войнами, а разумном, здравом, светлом, благородном, – уже есть красота. И, конечно, каждый человек понимает красоту по-своему.

– Стихи приходят свыше, с этим трудно поспорить. Но, бывает, стихи уходят на какое-то время. А куда?

– Стихи никуда не уходят. Паузы в написании стихов закономерны. После них могут появиться несколько строк, более выразительных и сильных, чем предыдущие десятки вещей. А может появиться и новая книга. И это будет новый период, новый угол зрения, новое вслушивание в музыку бытия.

– Важная, неотъемлемая часть жизни известных людей – хайп, шумиха. А вы не хотите в телевизор, на обложки журналов?

– Я сознательно живу десятилетиями вдали от хаоса и суеты. Появляться на экране телевизора и на обложках журналов нет у меня желания и не было никогда. Многие современники понимают и ценят мои стихи и прозу – этого мне вполне достаточно.

– Вы много лет живете в Крыму, у самого моря – где летом суетно, а зимой пустынно. Ничто не мешает творить, все устраивает?

– В свой внутренний мир я никого не пускаю. Мне все равно, заполнен ли Коктебель отдыхающими людьми летом или пуст зимой. Работать мне никто никогда не мешает.

– Если бы вам предложили написать цикл стихов для детей, согласились бы?

– Для детей я писал стихи в восьмидесятые. Кое-что даже публиковали тогда. Стихи были хорошими. Написал много. А потом перестал этим заниматься. Так и валяется около сорока лет где-то в московской квартире изрядная груда этих вещей, несколько книг. Может, когда-нибудь их издадут. Все ведь у нас бывает. В том числе и чудеса.

– От чего свободен свободный стих? Роль верлибра в вашей жизни?

– Свободный стих вроде бы свободен от рифм – и в то же время скован их отсутствием. И еще из верлибра уходит музыка речи. Хотя в удачных верлибрах некое подобие музыки все же остается, вернее сказать – ее интуитивное желание, чтобы сохранить строй вещи. Особой роли в моей жизни верлибр не играл никогда.

– Какой будет поэзия к 2050 году, как вам кажется?

– Настоящая поэзия – будет поэзией, которая в любые времена и в любых обстоятельствах выживает. Она долговечна, потому что хранима вселенскими связями. Остальное – будет псевдопоэзией и даже недоразумением.

– Мир меняется с каждым днем, а человек со времен Гомера практически не изменился. Почему так?

– Почему же человек не изменился? Часто просто не замечают очевидных перемен. Все зависит от того, как человек ведет себя в жизни, как он относится к своему предназначению, насколько в нем сохранена прежде всего сама человечность.

– Что есть самая опасная иллюзия? То, что любой может писать стихи и называться поэтом?

– Опасных иллюзий предостаточно. Разных, не только у что-то пишущих людей. Написать более-менее сносное стихотворение может, пожалуй, любой достаточно грамотный человек. Но это не дает ему права называться поэтом.

– Не так давно объявили, что второе высшее образование в творческой среде – бесплатное. В Москве пять театральных вузов, а Литературный институт всего один. Не мало ли? Почему такая диспропорция?

– А зачем нужен Литературный институт? Ведь научить кого-нибудь создавать серьезную литературу – невозможно. Ее создают одиночки. Здесь важен дар. И, безусловно, да еще и в наше сложное время, – личный творческий и жизненный опыт.

– Ваше мнение об отечественных литературных премиях? Вы подавались на премию «Поэзия»? Там солидный призовой фонд…

– О нынешних литературных премиях есть у меня свое мнение. Оставлю его при себе. Некоторые премии я получал. О премии «Поэзия» впервые слышу от вас. Всем известно, что я сроду не занимался саморекламой и никого не просил помочь мне с получением какой-то премии. Если вспомнят обо мне – хорошо. Не вспомнят – ну и не надо. На мое творчество вручение премий никак не влияет. Я живу, работаю – и всегда остаюсь самим собой.

– В вашей жизни было множество интереснейших людей. Кто наиболее сильно повлиял на вас? А вы на кого, как вам кажется?

– Никто из моих современников не влиял на меня. А вот на довольно многих из них, начиная с моих соратников по СМОГу, я влиял, порой основательно. Не хочу их называть. Это легко увидеть в их текстах.

– Идеальное стихохранилище – интернет или библиотека?

– Голова человека. В ней все лучшее остается.

– Недавно я провел серию встреч со старшеклассниками. Выяснил, что современный подросток не знает годы жизни Лермонтова, кто такой Александр Матросов. А что и о ком ему знать необходимо, по вашему мнению?

– Чему же удивляться? Школьное образование разрушено. И надо его не добивать, а восстанавливать. Только тогда подростки будут что-то знать.

– Если бы вы сегодня встретили себя 20-летнего, что бы сказали, от чего предостерегли?

– Я сказал бы себе, что, несмотря на какие-то ошибки и промахи, все я делал правильно и жил так, как предопределено мне было моей непростой судьбой.

– Процитирую вас:

Утешенья мне нынче дождаться бы

От кого-нибудь вдруг,

С кем-то сызнова мне повидаться бы,

Оглядеться вокруг,

Приподняться бы, что ли,

да ринуться

В невозвратность и высь,

Встрепенуться и с места бы

вскинуться

Сквозь авось да кабысь,

Настоять на своем, насобачиться

Обходиться без слез,

Но душа моя что-то артачится –

Не к земле ль я прирос?

Вопрос в связи с этим такой. Поэт существо неземное, а живет на земле. Не странно ли это? Нужно ли поэту уметь решать земные задачи, окружая себя бытовым комфортом?

– Почему же поэт – существо неземное? Все настоящие поэты – вполне реальные люди, жившие на земле в разные времена. Земные задачи бывают различными. Например, умение выживать да еще и постоянно работать, писать стихи и прозу в тяжелейших условиях. Мне это хорошо знакомо. А комфорт – чем он плох? После прежних моих многолетних бездомных скитаний я его заслужил. К тому же это весьма скромный комфорт, без всяческих излишеств. Пристанище мое – так можно сказать.

– Вопрос к вам как к практику перевода: как вы определяете степень свободы переводчика?

– В прежние годы я много занимался переводами поэзии народов СССР. И твердо знаю, что настоящий перевод стихов – это как в музыке: переложение – с инструмента на другой инструмент. Важно, чтобы переведенное стихотворение жило в русской речи.

– Вы не переводите 30 с лишним лет. Никогда не тянуло вернуться в эту стихию?

– В восьмидесятых выходили сборники переведенных мною поэтов, было множество публикаций в периодике. Переводил я хорошо. И ко мне стояла очередь национальных поэтов, желающих, чтобы их стихи перевел именно я. Некоторые авторы даже получали ордена – за мои переводы. Мне, как и некоторым другим поэтам, переводы помогали существовать, кормить семью. Но к началу девяностых переводить я решительно прекратил. Мандельштам был прав: переводы иссушают мозг. Слишком уж много своего вкладывал я всегда в переведенные стихи. Несмотря на прежнее обилие публикаций, очень много первоклассных моих переводов доселе остаются неизданными. А это вещи такого же уровня, как и мои стихи. Так и лежат эти груды текстов, перепечатанных на машинке, а то и просто записанных от руки в Москве. Полагаю, что когда-нибудь хотя бы часть этого добра издадут.

– В 2016-м вы опубликовали эссе «Отец», написанное с большим теплом. Что главное вы унаследовали от родителей?

– Мой отец был замечательным художником. А мама была преподавателем русского языка и литературы, учителем от Бога. От родителей я унаследовал все лучшее, что есть во мне.

– Цитата из Алейникова – с интересными противопоставлениями:

Трава сухая горше птичьей трели, –

О, сколько бы поистине успели

Мы в мире этом людям принести,

Когда б звезда горела на пути!

Вопрос: ваш любимый звук и запах?

– Звук вытягивающего за собою весь дальнейший музыкальный строй камертона и запах полыни.

– Следующие две ваши строчки написаны не вчера – но про сегодня: «Угадываем гордость нарастаний,/ Надрывистость крутых соединений…» Почему сегодня в России не обсуждается тезис «иметь или быть»? Почему необходимо постоянно предъявлять внешние признаки успеха?

– А зачем такой тезис обсуждать? Для меня главное – быть. И кому это надо предъявлять внешние признаки успеха? Это не документ, который следует предъявлять на границе или еще где-нибудь. Успех нередко оказывается срежиссированным кем-то, заинтересованным в этом. Тем более – с внешними признаками. Боратынский, Тютчев, Анненский, Хлебников не заботились об успехе. Обо всем говорило их творчество.

– Вы пишете: «В том, что явь не пара для мечты,/ Важен привкус – горький, а не сладкий». Этот привкус с годами не стал чуть менее горьким?

– Нет, он стал еще более горьким.

– Генрих Кранц о вашем романе «Тадзимас» пишет: «Самиздату – океану, топившему и лошадей, и людей с не меньшей безжалостностью, чем в стихотворении Слуцкого, – и посвящен роман Алейникова с замысловатым названием «Тадзимас» (тот же Самиздат, если читать это слово наоборот). Впрочем, это не совсем роман, а нечто, созданное на стыке жанров – мемуаров, поэзии, эссеистики. Всеми этими жанрами Алейников владеет в совершенстве, и, вероятно, он вполне мог бы создать из этого разбега мыслей, наблюдений и восторга перед бытием традиционный роман, который по своей мощи вряд ли уступал бы «Доктору Живаго» или мариенгофским «Циникам». Но Алейников и здесь пошел своим путем – он синтезировал разные формы и в конечном итоге создал что-то свое, такое же необычное, свежее и крепко западающее в душу». Как бы вы сами определили то, что вы пишете на стыке жанров – с неизменным синергетическим эффектом, когда 2+2 явно больше четырех?

– Моя проза – это проза поэта, свободная, ассоциативная, полифоническая, зачастую ритмическая, и в то же время это своеобразные воспоминания о былой эпохе и о творческих людях этой непростой эпохи, моих друзьях и соратниках по нашему отечественному андеграунду, одним из основных героев которого, по мнению специалистов, был я в прежние времена. Проза поэта отличается от обычной прозы. В ней есть синтез. Лучше всех о прозе поэта сказала Марина Цветаева.

– После публикации стихов на Западе в 1965 году вы более 20 лет на родине официально не публиковались. Верили, что ваше время придет?

– Да, меня слишком долго не публиковали на родине. Причины? И СМОГ, и независимое поведение, и разительная непохожесть моих писаний на разрешенную к печати продукцию, и то, что в любых обстоятельствах оставался самим собою, и мои многочисленные дружбы и знакомства в неофициальной среде, и прочее, о чем пусть отчитываются власти и соответствующие органы, запрещавшие мое творчество. В то, что мое время придет, я не просто верил – я это твердо знал.

– В прошлом году отмечали 80-летие со дня рождения Сергея Довлатова. У вас в 2006-м выходила книга «Довлатов и другие». Сегодня каково ваше мнение об этом писателе, тоже долго шедшем к признанию?

– Довлатов – хороший писатель и яркий человек. Нередко его устные рассказы были интереснее и выразительнее, чем написанные и опубликованные. Это особенность именно питерских людей – Битова, Рейна, Кузьминского, Довлатова – быть виртуозами и мастерами в своих устных импровизациях. Здесь работало и безотказно действовало на слушателей само исполнение, весь этот вдохновенный и подогретый алкоголем артистизм.

– В советское время писатели, как могли, боролись с цензурой. С кем и за что им бороться сейчас? Была ли в цензуре какая-то всеобщая польза, как вы считаете – с высоты прожитых лет?

– Бороться писателям следует прежде всего с самими собой. Помните пастернаковское? «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой». Бороться надо и с безобразием огромного количества издаваемой нынче прозы, и с бесчисленными стихотворными опусами, в которых нет поэзии. Как бороться? Словом. Разумная цензура и нужна, и важна.

– Семь лет назад вышел ваш восьмитомник. Много ли нового написано с тех пор?

– Со времени выхода моего восьмитомного собрания сочинений, в который не вошла и половина вещей, написанных мною за долгие годы, стихов и прозы, но за издание которого я тем не менее очень благодарен издательству, написано много нового. Часть этих текстов опубликована в периодике, входила в мои книги. Остальные – еще не изданы. Думаю, что они тоже дождутся издания. Кроме того что я писал и продолжаю писать новые вещи, я поступательно привожу в порядок неизданные тексты прежних лет – немало их, если помнить о моих былых скитальческих временах и об утратах написанного в трудные для меня годы, чудом сохранилось.

– У вас ныне юбилей – 60-летие литературной работы. Стало ли нынче ясно, что порой вас заносило не туда, на что напрасно тратились время и силы?

– Мало ли куда меня заносило! Такая уж судьба. Но мне всегда был ясен мой путь.

– Что готовится к юбилею?

– Ничего не готовится. Да и надо ли отмечать его? Ситуация в мире и в стране нашей нынче сложная. Живу я в Коктебеле. Не поедут ведь сюда из Москвы помнящие обо мне современники – поздравлять меня. К тому же писать стихи и прозу стал я еще в школьные годы, раньше, чем шестьдесят лет назад. А нынешняя дата – официальная со времени первой публикации. Я всю жизнь занимаюсь своим делом. Тем, к чему призван. Это – главное для меня. И, несмотря на возраст, силы для творчества есть. Поэтому надо жить и работать.

– В 1973 году вы писали: «Вынашиваем мы сердцебиенье». Этот процесс продолжается и поныне?

– Продолжается. Как же – иначе? Только так.