Упырь не упырь, Мизгирь не Мизгирь

«Вселенная в песчинке видней. Небо – в цветке лесном. Бесконечность – на ладони твоей...» Уильям Блейк. Иерусалим. Около 1820 года. Йельский центр британского искусства

Владимира Микушевича большинство знают как переводчика (биографии гласят: «создал целую библиотеку мировой литературы в собственных переводах»), но он также прозаик, философ, поэт. Помимо всего этого, ведет на ТВ передачу «Магистр игры». А еще он всю жизнь писал трехстишия, и в 2021 году у него вышла книга «Русские хокку». Об отличии русских хокку от японских, Бориса Пастернака от Михаила Лозинского и о том, что собака Баскервилей до сих пора жива, с Владимиром МИКУШЕВИЧЕМ побеседовал Николай МИЛЕШКИН.

– Владимир Борисович, давайте поговорим о вашей новой книге «Русские хокку». Когда вы впервые столкнулись с хокку? Когда вы сами начали писать хокку?

– Вы знаете, я начал писать что-то подобное еще до того, как узнал, что существует такая форма. Мои самые ранние стихи, связанные с русской загадкой, о чем я говорю во вступлении к этой книге, весьма напоминали хокку. Хотя они были рифмованные и еще не были трехстишиями. «Упырь не упырь,/ Мизгирь не мизгирь,/ Над белой дорогой/ Месяц двурогой». Это одно из моих первых стихотворений. И другое: «Пел тебе соловей – оказался разбойником; Друг вином напоил – оказался покойником;/ Побратим твой ненашим брат единоутробный,/ И не конь под тобою, а камень надгробный». Это мои самые первые стихи, когда я еще очень смутно знал хокку. По-настоящему я познакомился с хокку в английских и французских переводах. Они мне открыли своеобразие этого жанра. Но конечно, многое я узнал и из переводов Веры Николаевны Марковой. Она переводила довольно точно и поэтично, хотя не всегда воспроизводила форму хокку. Для меня открытием стала именно эта форма. Сочетание 5–7–5 слогов открыло передо мной новые перспективы. Когда это произошло – я затрудняюсь сказать о любом моем стихотворении. У меня такое ощущение, что это было всегда. Шопенгауэр говорил, что стихотворение существует в языке задолго до написания, поэт просто угадывает его. Так они меня посетили, в конце концов возникла книга, и время от времени они продолжают меня посещать.

– Вы сказали, что ваши тексты существуют всегда. Следовательно, ваша задача как поэта только очистить лишнее. Можем ли мы подробнее поговорить об этом?

– Современные пишущие стихи люди (не хочется называть их поэтами, потому что поэтов всегда очень мало) думают, что это они сочиняют. Когда человек думает, что это он сочинил, как правило, у него ничего не получается. Дело в том, что поэзия перестала быть формой литературы. Это произошло уже во времена Верлена, когда он написал Art poétique – «Поэтическое искусство». Вы помните? – «Стих – всеблагая неизвестность,/ Так ветер запахами пьян,/ Минуя мяту и тимьян,/ Все остальное лишь словесность». У него – littérature, Пастернак так и перевел – «литература», я перевел – «словесность». Это именно «всеблагая неизвестность». Человек живет в стихии поэзии, он постоянно повторяет про себя другие стихи, которые запоминает наизусть невольно, не потому что заучивает. Он купается в этой стихии и неожиданно находит там свою отдушину, то, что предстоит написать ему. Это уже есть, уже ждет его, хотя, несомненно, его личность тоже предусмотрена в этом таинственном «здесь». Тогда возникает поэтическое произведение. Возникает оно все реже и реже, потому что необозримое море мировой поэзии, несомненно, воздействует на каждого. На кого оно не воздействует, тот заведомо ничего не напишет.

– Как бы вы коротко определили своеобразие хокку?

– Хокку, наверное, самое короткое стихотворение в мире, и тем не менее хокку – это не миниатюра. Хокку лаконично, но монументально. Потому что каждое хокку – это то, что в данный момент остается от всего мира. В каком-то смысле с хокку перекликается известное четверостишие Уильяма Блейка: «Вселенная в песчинке видней./ Небо – в цветке лесном./ Бесконечность – на ладони твоей./ Вечность – в миге одном...» Мой перевод отличается от перевода Маршака, как вы видите. Это явное европейское предчувствие хокку.

– На презентации вашей книги в арт-проекте «Бегемот Внутри», вы говорили о том, что русское хокку отличается от японского по многим параметрам, в том числе русское хокку как бы рождается из русских загадок. Если можно, расскажите об этом подробнее.

– Мы мало внимания обращаем на то, какое значение имеют для нас русские загадки. А между тем каждая русская загадка разворачивается в поэму, чуть ли не в эпос. Например – «Белая кошка лезет в окошко». Подумайте, какая это жутковатая картинка. Это утро, ничего особенного. Но если вы скажете, что это утро, загадка перестанет быть загадкой, поэтическим произведением. Еще более эпическое произведение – «Черная корова весь мир поборола». Это восходит, может быть, к ведам. Или тот пример, который я приводил на вечере: «Поле немеряно, стадо не считано, пастух рогатый». «Стадо не считано, пастух рогатый» – я узнавал в детстве, и мне было от этого жутковато. Если сказать, что это месяц и звезды, все исчезает. В загадке самое главное не разгадка, а она сама. В загадке представлено несказанное мира. А поэзия, по-моему, это путь от слов, которые все употребляют, которых много, через несказанное, к Слову. Это может быть вообще единственное слово, но у каждого, кто его обретает, оно другое.

– Следите ли вы за теми, кого в последнее время стало модно называть хайдзинами – теми, кто пишет хайку на русском языке?

– Нет, не имею сил. Мне кажется, им только кажется, что они пишут хайку. Большинство из них не соблюдают правил. Они воображают, что это стихотворение из трех строк. Это большая ошибка.

– Почему вы считаете это ошибкой?

– Потому что, собственно говоря, три строки это не хокку. Я приводил в пример гениальное трехстишие Пушкина: «Счастливый юноша, ты всем меня пленил:/ Душою гордою и пылкой и незлобной,/ И первой младости красой женоподобной». Это трехстишие. Стихотворение называется «Сапфо». В этом вся история Сапфо, вся ее трагедия и вся ее любовь.

– Почему для вас важно сохранять количество слогов?

– Не знаю. Это что-то странное, таинственное. По-моему, никто не может этого объяснить. Это какое-то магическое соотношение. А почему в сонете важно 14 строк? Можно ведь писать стихи с абсолютно разным количеством строк. Тем не менее вот уже 800 лет мы пишем сонеты.

– Вы перевели на русский язык большое количество авторов. Над чем вы сейчас работаете?

– Я работаю над переводом канцон Петрарки. И еще я не совсем завершил работу над переводом «Фауста». Я сделал поэтический перевод, но еще предстоит написать комментарии и большую статью, которой я сейчас все время занимаюсь. Я придаю «Фаусту» несколько другой смысл, не тот, который придавали ему до сих пор. У меня главная мысль в том, что Фауст спасается. Это оригинальная идея Гёте, у всех остальных он гибнет. Замысел Фауста спасающегося был у Лессинга, но он не успел его осуществить. У него все проще: Фауст спасается в силу своего бескорыстия. Это просто интеллектуал, которого Бог спасает за бескорыстное стремление к познанию. У меня же Фауст спасается любовью Гретхен. Гретхен – главная героиня этого произведения. Она – та вечная женственность, Das Ewig-Weibliche, которая спасает Фауста.

– Когда вы беретесь кого-то переводить, что является для вас самым главным импульсом? То, что другие переводы вас не устраивают? Или то, что хочется перевести автора на современный язык?

– Для меня нет таких проблем. Для меня существует только произведение. Я перевожу, когда возникает ощущение, что я это написал, и хочу написать по-русски. Помните, у Мандельштама? Этого нет по-русски, но это должно быть по-русски. Но для меня это не должно быть, а уже есть по-русски, и я записываю по-русски, как умею.

– Передача «Магистр игры» на телевидении пользовалась большой популярностью. Я слышал, что записано еще несколько сюжетов. Вы можете рассказать об этом?

– Нет, я предпочитаю, чтобы их увидели на экране. Там будет, например, сюжет о Блоке – «Кто мчится по ржи». У Блока была запись: «Это она мчится по ржи, с нами крестная сила». Ужасная легенда. В Шахматове я видел эти самые ржаные поля, действительно, это жутковато и привлекательно. Там также будут собака Баскервилей и собака Тургенева. Я считаю, что собака Баскервилей на самом деле не была застрелена. Она убила очередного Баскервиля (ведь Стэплтон тоже Баскервиль), и она продолжает бегать по болотам. Это некая традиция, которую я стараюсь рассмотреть подробнее. А собака Тургенева в его рассказе, наоборот, спасает своего хозяина.

– Вы переводите очень много. Скажите, остается ли время на свои стихи? В каких взаимоотношениях находятся переводы и свои стихи?

– Это одно и то же, произведения разных жанров. Собственные стихи остаются – все-таки у меня вышло восемь книг стихов.

– То есть для вас нет проблемы, что переводы как бы съедают поэта?

– Нет. Это, может быть, даже недостаток моих переводов, но для меня это тоже собственные стихи. Как я сказал, должно быть ощущение, что я когда-то это написал. Бывает очень странно, когда это, например, арабский поэт, бедуинский, в пустыне, и вдруг я чувствую, что это был я.

– Есть такое общее место – сравнивать метод перевода Лозинского как более точный, но менее эмоциональный, и метод Пастернака, который формально может не очень совпадать с оригиналом, но зато в нем чувствуются эмоции. К кому из этих переводчиков ближе ваш метод и существует ли для вас это разделение?

– Я, мне кажется, учусь и у того, и у другого. При этом я помню, что у Пастернака в большинстве случаев это его собственные стихи. В особенности это касается «Фауста». Есть «Фауст» Гёте и есть «Фауст» Пастернака. Что касается Лозинского, то это великолепная школа русского языка и русского стиха, но, к сожалению, этим переводам, на мой взгляд, не хватает поэзии. Это литература, а я сам только что указал, что поэзия это «всеблагая неизвестность». Вот этой «всеблагой неизвестности» Лозинскому не хватает. Что такое поэзия? Это путь от слов через несказанное к Слову. У Лозинского несказанное исчезает.

– Если говорить про Лозинского, то у него, с вашей точки зрения, исчезает «несказанное», и в то же время вы говорите, что у Пастернака – это просто его собственные произведения.

– Это не просто, это очень сложно на самом деле.

– Но это Пастернак, а «Фауста» там нет?

– Нет, это не значит, что «Фауста» нет. Фауст есть у всех, между прочим. Фауст есть даже и у вас. Вы сами не замечаете, как Фауст есть у вас. Фауст – явление мировой поэзии, это универсальная тема, универсальная стихия. Это очень сложный вопрос, его в двух словах не исчерпаешь. У Пастернака, конечно, есть «Фауст». Но это не тот «Фауст», и не весь «Фауст». На то, что есть весь «Фауст», не претендую и я. Я раскрыл только эту сторону – вечная женственность, которая его спасает.

– Меня восхищает, что вы постоянно пишете посвящения своей супруге, и они полны нежности, теплоты. Как этого добиться?

– Я никогда не «добиваюсь», чтобы писать стихи. Наоборот, я все делаю, чтобы не писать их, потому что я тем самым нарушаю переводческие сроки и сроки других работ. Это они добиваются, а не я. И я надеюсь, что когда-нибудь «Сонеты к Татьяне» мы обсудим в арт-проекте «Бегемот Внутри». Они обращены к пушкинской Татьяне и в то же время к моей супруге – Татьяне Владимировне.