Ксения Рагозина Пушкин в эмиграции 1937 / Сост., коммент., вступит. очерк Вадима Перельмутера. - М.: Прогресс-Традиция, 1999, 800 с.
НЕ ХОТЕЛОСЬ бы, чтобы эту пушкинскую книгу приняли за пушкинистскую. Сам составитель, кстати, пушкинистом себя не считает. Да и что это за наука такая - пушкинистика? У первых "пушкинистов" прошлого века, Пыпина, Майкова, работы о Пушкине - в общем историко-литературном контексте. А блистательный очерк "Образ совершенства", на котором у меня, например, в этой книге уже лежит закладочка, принадлежит принципиальному не-пушкинисту Бицилли. В книге, среди прочих, нет статей М.Гофмана, единственного "пушкиноведа" эмиграции, есть его обзор юбилейной выставки в Париже. Выбор составителя книги вполне определен: статьи, нам представленные, писаны наиболее авторитетными литераторами, философами, филологами Русского Зарубежья специально к Пушкинским торжествам, и, передавая общие настроения русской диаспоры в тот памятный год, более принадлежат истории русского рассеяния, чем науке о солнце нашей поэзии.
Это сюжетная книга. Книга о том, как эмиграция строила самый большой в мире памятник Пушкину, или маяк. Когда целый мир - чужбина, отечество - это язык, на котором говоришь и пока еще можешь чувствовать. В стране, что звалась Россией, уже 20 лет как сбросили Пушкина с парохода современности, "наш Пушкин" звучало в устах уехавших утверждением того, что Пушкин не остался там, по ту сторону границ, он тоже уехал на чужбину (на "пароходе философов" в 1922 году?), что они, "унеся с собой Россию" (Р.Гуль), свое все унесли с собой. Первым внятно высказался об этом Г.Адамович: "┘ну, конечно, в Москве уклонились в одну сторону, у нас в другую; там обнаружили у Пушкина социалистические предчувствия, здесь особенно настаивали на том, что торжество "наше", бесспорно-эмигрантское┘".
В то же время и утверждение, что Пушкин - поэт "самый европейский потому же, почему и самый русский" (В.Вейдле "Пушкин и Европа"), было принято a priori. Вот, к примеру, статья Вячеслава Иванова "О Пушкине" (вслед статье Вейдле печаталась в респектабельных "Современных записках"): Пушкин нарочито подается в сравнении с Байроном, Вольтером, Гете, то есть в ряду имен вне времени и пространства.
В данном же времени по всему миру "аукались", по меткому выражению Ходасевича, его именем, им определяли: свой? чужой? О том, насколько при этом Пушкин был частью повседневья, как жили в эмигрантах стихи поэта, неложно свидетельствуют неточные цитаты в выступлениях: ведь все все цитируют по памяти, порой кажется, что и со слуха.
Книга "Пушкин в эмиграции 1937" самодостаточна. Раз невозможно чисто физически охватить все публикации 1937 года, вместе с откликами, спорами-раздорами, примирениями до беспримерного в истории диаспоры единения, реально все же дать общую картину несколькими характерными зарисовками. Восемьсот страниц. А там - "воображенье мигом дорисует остальное"┘ И вот уже стоит пред всем миром и еще не рухнула самая высокая башня русской культуры.
Предложенный мною сценарий разглядывания книги - не единственный. Вот, например, другой: в так называемые послеперестроечные годы стало модным писать о православности поэзии Пушкина, в книге "Пушкин в эмиграции 1937" можно вычитать, почему же так случилось, если вспомнить, конечно, как открыли спецхраны┘ Или такой сюжет: Сергей Лифарь, каторжным трудом заработавший пушкинскую коллекцию Дягилева, с величайшими трудностями приумножив ее, собирается с силами и объединяет в бескорыстном порыве деятелей эмиграции, усилия и личные связи которых превращают Пушкинские торжества во всемирное чествование русского поэта и русской культуры. Тогда получается, что книга эта, по сути, не трагична - книга веселая, в пушкинском смысле то есть: "Мне не смешно, когда маляр┘ - А мне смешно...". Сюжетов в книге много, ее долго можно не убирать со стола на книжную полку. А можно пользоваться как пестрым сборником статей.
