Прививка от неудобочитаемости

КНИГА Вадима Руднева, автора интеллектуальных бестселлеров 1990-х годов "Винни-Пух и философия обыденного языка" и "Словарь культуры ХХ века", вышла в свет на рубеже веков отнюдь не случайно. Трудно представить себе, чтобы кто-нибудь более полно и адекватно объяснил нам то, что же именно сделал с гуманитарной культурой ХХ век. Название книги отражает основную тенденцию культуры ХХ века, ее основную тайну, ее главный итог.

Вадим Руднев - создатель оригинального философского направления - философии текста, сложившегося на стыке психоанализа, аналитической философии, структурной лингвистики, теории речевых актов, логической семантики и теоретической поэтики. Теперь, после выхода в свет рецензируемой книги, ясно, что "философия текста" вполне может рассматриваться как самостоятельное направление в философии.

В свою интерпретационную стратегию Руднев вовлекает самые разные концепты, теории и культурные практики. Психоз, невроз, кинематограф, генеративная лингвистика, семиотика, лингвистическая философия, структурализм, мотивный анализ, конституциональная теория психологических типов. Собранные вместе, эти концепты служат как бы оболочками по отношению друг к другу.

Мегадискурс Вадима Руднева вовлекает читателя в поток большой философской игры. Каждый из текстов, попадающих в поле его зрения, в свете этих интерпретационных оболочек приобретает новый статус, переживает даже определенный пространственный рост. Каждый из этих феноменов и практик служит делу укрупнения масштаба его философствования. Двигаться в пространстве этого мегадискурса очень легко и свободно. Кроме того, такое интерпретационное богатство делает чтение текстов Руднева увлекательным интеллектуальным приключением, ибо попадая всякий раз в новую оболочку его мегадискурса, мы постоянно сталкиваемся с неожиданными открытиями.

Особые отношения у Вадима Руднева с психоанализом. Речь здесь идет не только о психоанализе конкретных текстов - вполне обычном деле. Речь идет о психоанализе психоанализа. Не только сами по себе частные особенности текста начинают выступать как предмет аналитической интерпретации, но и само по себе письмо как специфическая практика.

Центральный текст книги - "Смысл как травма". Если раньше психоанализу подвергались конкретные тексты, то теперь в центре внимания оказалась сама по себе практика создания текста. Руднев пишет: "┘в основе художественного творчества лежит травматическая ситуация, которую текст хочет скрыть". Это высказывание можно было бы обозначить как "правило Руднева" - оно могло бы занять свое место в ряду знаменитых психоаналитических афоризмов вроде лакановского "бессознательное структурировано как язык". Соответственно второе "правило Руднева": "Тексту присущи те же комплексы, которые психоанализ выделил в сфере сознания". Комплекс Эдипа выражается текстом в том, что он стремится перечеркнуть "убить своего предшественника, который сильно повлиял на его формирование". Здесь важно оговорить, что на самом деле зрелая фрейдовская концепция Эдипова комплекса предполагала определенную двойственность в отношении сына к отцу, сочетание любви и агрессии. То же самое - во взаимоотношениях текста с цитируемыми или повлиявшими предшественниками.

Особое внимание Руднев уделяет такому интересному психоаналитическому концепту, как травма рождения. Обсуждение этой темы в психоанализе началось с Отто Ранка, продолжилось в трансперсональной психологии Станислава Грофа. Заслуга Руднева в том, что он употребил его в совершенно новом, на первый взгляд неожиданном контексте. Травма рождения - порождает текст. Генеративная (порождающая) лингвистика Ноама Хомского и генеративная поэтика Жолковского - Щеглова, часто цитируемых Рудневым авторов, связаны, как показано в книге, напрямую. Рождение, порождение, роды. Интересно, какая травма рождения лежит в основе психоанализа, лингвистической психологии, самой философии текста? Переосмысляя этот психоаналитический концепт, Вадим Руднев исследует также "травму нерождения". Он перенес внимание с "травмы рождения" на "травму отсутствия детей". Насколько мне известно, такой мотив почти не разрабатывался в контексте психоаналитической мысли. Психоанализ развивался как наука о влиянии детства на взрослую жизнь. Интерпретационные интересы психоаналитиков всегда были устремлены в детство. Отсутствие же детей - это, безусловно, травматическое переживание зрелого периода. В этом контексте порождающие модели перестают быть просто аналитическими конструкциями. С ними происходит то же самое, что и со многими другими концептами, попадающими Рудневу "на перо". Они превращаются в своего рода экзистенциальные метафоры.

Глава, посвященная фрейдовскому концепту отрицания, лежит в той же расширяющей плоскости, что и все другие тексты Руднева. Фрейдовское Verneinung прокручивается во всех "оболочках" его мегадискурса и в результате превращается в концепт "большого стиля". Отрицание реальности есть способ вступить с ней во взаимоотношения. Важно только прочитать, что именно скрывается за отрицанием. Анализируя отрицание, мы можем сделать наиболее адекватные выводы относительно того, что же произошло на самом деле. Феномен нигилизма, ключевой как для русской духовной истории, так, например, для философии М. Хайдеггера, получает новое интригующее толкование.

Движение в направлении "прочь от реальности" не направлено также и в сторону "познающего субъекта". Суть его в том, что мы находимся в пространстве между реальностью и тем, кто ее каким-то образом воспринимает, и занимаемся тем, как именно работает аппарат для восприятия и описания так называемой реальности. Все, что происходит внутри этого текста, - настройка аппарата, предназначенного для истолкования реальности. Для того чтобы эта настройка была верной, от реальности надо на время удалиться и заниматься по возможности только самим аппаратом.

ИЛОСОФИЯ текста Вадима Руднева ориентирована двояко: генеалогически и морфологически. Если генеалогия (поиск истоков) соответствует психоаналитической ориентации автора, то морфология соответствует психиатрически-конституциональной. В отличие от психоаналитиков психиатры не занимаются анализом происхождения симптомов, но в первую очередь их описанием, то есть собственно морфологией. Продуктивным оказалось привлечение психопатологических метафор. Оно помогло проникнуть во многие измерения текста, куда раньше никто не проникал. Различение психотического и невротического дискурсов - один из самых интересных ходов в современном литературоведении. Он позволяет, помимо всего прочего, основательно разобраться в том, чем же модернистский текст отличается от авангардного - Пруст от Кафки, Стравинский от Шенберга, Блок от Хлебникова. Невротический дискурс формируется при столкновении автора с реальностью, психотический - через ее отрицание. Эта оппозиция годится даже для анализа произведений детской литературы. Ясно, что любимый Рудневым "Винни-Пух" относится к невротическому дискурсу, а, к примеру, "Алиса в Стране чудес" - к психотическому. Клиническим психиатрам (а не только психоаналитикам) следовало бы обратить на тексты В.Руднева пристальное внимание. Целая область клинической теории - патография (психопатологический анализ культуры) благодаря идеям Руднева приобретает новый импульс.

Безусловно, культура ХХ века нашла в Вадиме Рудневе одного из самых интересных и адекватных интерпретаторов. Он изобрел формулу для обозначения этой тайны и, как никто другой, приблизился к ее разгадке. Разумеется, процесс отгадки никогда не будет завершен, ибо, как пишет сам автор: "Культура - перманентный психоанализ самой себя, не дающий никакого результата, поскольку результат равносилен уничтожению культуры".

Что касается языка книги, заметим, что упоминавшиеся "Словарь культуры ХХ века" и "Винни-Пух" по отношению к "Прочь от реальности" - здоровая прививка от неудобочитаемости. Вообще склонность Руднева помимо научных текстов писать хорошую популярную философскую литературу (сюда же относятся и его многочисленные рецензии) прочищает мозги и язык, как ничто другое. Книга "Прочь от реальности" ориентирует нас в направлении "прочь от неясности". Давно пора кончать с хамски-высокомерным отношением к читателю. Мода на него пошла не в последнюю очередь от современных культовых французских авторов - в первую очередь от Делеза и Деррида. Достаточно! Кто ясно думает, ясно пишет. Правда заключается в том, что сейчас даже самый яйцеголовый интеллектуал жаждет от текста в первую очередь вменяемости и ждет, чтобы "удовольствие от чтения" ничем не было отравлено. Вадим Руднев не отравляет его ничем.

Об одном недостатке все же следует сказать. Как и большинству современных философов, Рудневу не хватает воли к систематизации. Многие, собственно, не считают это недостатком, ссылаясь при этом на то, что никакой концептуальный аппарат не описывает адекватно реальность, никакая концептуальная система не совпадает со своим объектом. На наш взгляд, это не повод для философа отказывать себе в удовольствии системостроительства. А потом, даже если систематизированный концептуальный аппарат не совпадает с тем, с чем хотелось бы совпасть, то с чем, спрашивается, может совпасть текст, созданный на основе отказа от всего этого? Хотелось бы, чтобы воздвигаемый В.Рудневым самому себе "нерукотворный памятник" обрел более очерченные формы. Коль скоро ты создаешь целый раздел науки, а речь идет именно об этом, позаботься о систематизации терминологически-концептуального аппарата. А то это сделает кто-нибудь другой, более ушлый.

И наконец последнее. Если соотнести главу об отрицании с названием книги, то становится ясным следующее. "Прочь от реальности" - это определенное отрицание реальности. Мы говорим реальности "нет", удаляясь от нее. Отрицая что-то, человек как бы признается в том, что он отрицает. Руднев вслед за Фрейдом объяснил нам, что представляет собой отрицание на самом деле. Мы видим, как в ткань текста прорываются желания и изломы, конфликты, интенсивные силовые движения и внутренние столкновения. Действительность прорывается в мегадискурс Руднева здесь и там. Осталось только найти пути, чтобы вернуться к ней назад. Ведь ХХ век позади, теперь наша задача - предвидение будущего. Реальность как бы отдыхает, ждет, пока хорошенько настроят аппарат для обращения с нею. Впереди маячит, конечно, задача возвращения, но она пока бесконечно далека. Задача возвращения к реальности, от которой мы более или менее отдохнули, погуляв вдали от нее. Но это уже тема совсем других книг.