Философ в Зазеркалье

НЕТ НИЧЕГО лучше атмосферы спокойного понимания. Но где-то на заднем плане (или, наоборот, на самом переднем, как ресницы или слезы) философа тянет странное, бессмысленное, аутичное бормотание о себе. Ничего он так не боится, как этой поэтической одержимости: одержимости чужим и случайным, которое составляет его частный опыт. Ужасное подозрение преследует его - что рассудительное звучание речи и пустое волшебство имен для него важнее, чем понимание (как для наших бабушек звук включенного радио важнее содержания новостей). Но только благодаря такому первому, бессмысленному узнаванию мы и способны вести разговор об общезначимом.

Последняя книга крупного французского философа Лаку-Лабарта называется "Фраза", и врывается сразу в обе запретные для философа сферы: поэзию и автобиографию. Она написана свободным стихом от первого лица и облекает мысль в форму частного, даже интимного, дневника. Лаку-Лабарт предоставляет слово преследующему его ритму, тембру, тону - повадке - и своему "я", которое странным образом, чуть ли не как дежа вю, узнает себя в этом ритме.

Легко догадаться, что текст темен и требует бесконечного комментария. Он построен как "предикативная речь" - сплошная отсылка к неназванному, отсутствующему на сцене подлежащему - субъекту. Субъектов таких множество - целый рой - рой переплетающихся контекстов, неявных и явных цитат, имен, посвящений. С каждым из них "я" вступает в перекличку: то сливается с ними, то звучит параллельно; вторя, отвечая, обращаясь к чужим голосам.

Именно так, по Лаку-Лабарту, и становится возможен субъект. Идентификация с опережающим голосом, повадкой другого человека определяет "я", дает ему точку опоры и отталкивания: зеркальное самоузнавание человека в человеке служит лишь посредником для дальнейшего понимания мира и опыта. Но здание "личности" строится в конце концов на песке случайного запечатления, дежа вю. Самое внутреннее и интимное - это отношение к чужеродному телу предмета идентификации (отца, учителя, друга): подражание и борьба за первенство. При этом "предмет" подражания в свою очередь подражает кому-то и не соответствует ни одной своей роли. Значит, подражать ему надо вопреки ему самому.

Моменту (зеркального) узнавания предшествует неясное чувство сродства, позабытого точного слова, вот-вот наступающего понимания. Даже если мы затем в точности вспоминаем забытое, все равно это предвосхищение удовлетворяется как-то не полностью, указывает на знание более точное, чем дается в знаке. Первичное узнавание - идентификация - не только фиксирует значение "я" в его отношении к Другому, но оставляет в душе чувство недоумения и несоответствия. Парадоксально, но способность знака к запечатлению и повторению, навязчивость идентификации происходят именно из этого ощущения неудачи. Мы помним лишь неактуализованное и прерванное. Только за счет того, что знак (субъект) таким образом неполон, он может использоваться для познания и для передачи чего-то нового. По той же причине идентификация никогда не бывает единственной: автобиография, как считает Лаку-Лабарт, это театральная сцена, где мы играем сразу множество ролей.

Общепринятому образу "зеркала" Лаку-Лабарт предпочитает слово "эхо": в случае голоса и звука подчеркивается неодновременность звука и его отражения: первый уже затихает, и второй летит ему вдогонку, смешиваясь, но не сливаясь с ним. Зеркальная метафора упускает в отличие от акустической принципиальное запаздывание, лежащее в основе любой идентификации. Субъект по определению начинает и предшествует: субъективность - это безнадежный проект апроприации прошлого, уже звучавшего, но еще (по инерции) звучащего; проект, ведущий к бесконечной погоне. Важно и другое: уши в отличие от глаз трудно направить или "закрыть". Голос Другого неотделим от "я", он вторгается в него, преследует его с навязчивостью популярной мелодии. Матрица языка, эгоцентрическая речь, требует постоянного говорения в безуспешной попытке бежать от прошлого или же нагнать его (с каждым шагом отодвигающегося, как во сне). Отношение субъекта к своему прошлому воспроизводит ту же музыкальную модель - это соревнование с самим собой и траур по самому себе. На обложке книги Лаку-Лабарта - фотография дерева на фоне горы Парнас: объектив находится так близко к дереву, что его крона кажется чуть выше горы. Дерево пронизывает пейзаж и становится его мерой - гибкой, неустойчивой линией, неотступно тянущейся в высоту.

С "Фразой" Лаку-Лабарта странным образом совпадает произведение нашего собственного языка (и нам для понимания иноязычного текста нужна точка нарциссического узнавания) - стихотворение Мандельштама "Меня преследуют две-три случайных фразы," ("10 января 1934"). Оно - как и рецензируемая книга - посвящено навязчивому музыкальному мотиву как форме траура по умершему другу/сопернику. Мандельштам передает отличие слуха от зрения - его интимность, пассивность, протяженность, - указывая, как надо смотреть на музыку, чтобы видение совпало со слухом: "Как будто я повис на собственных ресницах // и созревающий, и тянущийся весь". Заметим также указание на педагогическое отношение ведомого к ведущему: "созревающий", "тянущийся" (к чему?). Музыка "подвешивает" субъекта в его непреодолимом отставании от утраченного Другого.

"Фраза" Лаку-Лабарта - не просто навязчивая мелодия. Она - усилие прервать, задержать на секунду бег ритмического повторения, чтобы в подражание агонии свести вместе прошлое и настоящее, умершее и пережившее: поймать момент, когда звук уже прозвучал, но его эхо еще звенит в ушах. В зазоре цезуры или синкопы (которой в поэтике Лаку-Лабарта соответствует enjambement, перенос фразы из строки в строку) субъект имеет дело уже не с относительно прошлым (моделью для подражания, соперником), а с прошлым как таковым: с принципиальным несоответствием, разладом, невозможностью быть одновременным с самим собой. Здесь бесконечная темнота и запутанность частной жизни и музыки проясняется в момент прощания.

Как подсказывает все то же стихотворение Мандельштама, смерть "снимает" с человека маску в обоих смыслах слова: она оставляет застывший отпечаток, но она же приоткрывает зазор между субъектом и разыгрываемыми им ролями. Фраза разыгрывает смерть и, прерывая бесконечный шум, протягивает несколько секунд в (его) молчании. Тянущийся момент оглушенности открывает нам глаза на собственный след, черным по белому. "Фраза" открывается и заканчивается "Прояснением" ["Clarification"]. Лаку-Лабарт тянет ясную фразу из шумной темноты ритмов и имен.