Всеволод Емелин
Иван Зубковский. Восьмистишия. – М.: Академия поэзии, Московский писатель, 2008. – 308 с.
Для начала «немного биографии», из авторской аннотации: «Родился в Москве в 1956 году в интеллигентной семье служащих. 1978 году крестился в Русской православной церкви, крестный отец – известный русский поэт Дмитрий Бобышев. В 1979 году стал жертвой психиатрических репрессий, за религиозные убеждения был направлен в психиатрическую больницу имени Кащенко. Был на консультации у апологета застоя академика Снежневского, который вынес свой вердикт: «В Бога веришь? – Будем лечить!» В 1981 году написал книгу прозы на автобиографическом материале под общим названием «Шизофрения. Взгляд изнутри». В 1988 году, будучи в командировке в Литве, неожиданно для себя начал писать стихи. В настоящее время работает геодезистом в Москве. Женат. Имеет сына. Член Союза писателей России».
Конец века. Хуже того – конец тысячелетия. Конец утопии. Конец истории. Конец литературы. Конец поэзии особенно заметен. Поэты известны лишь тогда, когда они ведут ток-шоу, рекламируя между делом продукцию спонсоров. Поэтов читают исключительно критики. Последние оставшиеся любители поэзии стихов не читают, а читают (иногда) статьи о стихах. «Поэт в России больше, чем дурак». В том смысле, что он абсолютно слюнявый, самовлюбленный идиот, олигофрен с манией величия. Надутые щеки, выпученные глаза и гордые фразы в пустой зал бывшего красного уголка при ЖЭКе, с единственной дремлющей в углу пенсионеркой: «Я прочту вам еще несколько стихотворений из моего последнего цикла». (Цикл однокоренное с циклодолом, но поэты этого не знают.) Они вообще не знают, что происходит вокруг. Что кончился век, кончилось тысячелетие и т.д. Это, так сказать, поэты старого образца с ориентацией на Серебряный век и на «поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан». Духовные поэты, страдальцы за народ.
Есть поэты нового образца. Они догадываются, что кончился век, кончилось тысячелетие и т.д. Их всего человек 20.
Все знакомы. Поэтому вечера ни одного из них не пустуют (на каждом сидят все 20 человек). Каждый сам, являясь поэтом, является и критиком, и читателем, и слушателем для остальных 19. В результате они имеют полноценную литературную жизнь.
И не только литературную, но и культурную вообще, так как почти все они кроме поэтов и критиков еще и художники, скульпторы, режиссеры и артисты (и зрители друг друга соответственно), благо наступивший на излете тысячелетия долгожданный синтез искусств требует от мастеров кисти и резца, образа и метафоры и прочих инженеров человеческих душ единственного демиургического акта – умения публично снимать штаны. Радует, что о циклодоле эти поэты знают. Огорчает, что никто, кроме них самих (20 чел.), не знает (да и не хочет знать) об их существовании. Догадываясь об этом (а они вообще смышленые ребята), поэты нового образца все-таки делают вид, что пишут (и снимают штаны) не друг для друга, а для читателей, то есть надувают щеки, выпучивают глаза и т.д.
 Бывший безумец-маниакал, а ныне "семейный, добрый человек". Иллюстрация из книги |
Но на пепелище пробиваются зеленые ростки. Бывший читатель поэзии за отсутствием оной начал сам писать стихи. Не для читателей, не для критиков. Для себя и своих друзей. Спасение утопающих дело рук самих утопающих. Не духовные стихи, не гражданские, не авангард. Стихи и стихи. Возможно, именно они наиболее адекватно отражают дух нашего уставшего от политического пафоса и формально-концептуальных экспериментов времени. «Есть мнение, что самодеятельный театр скоро полностью вытеснит профессиональный». (Фильм «Берегись автомобиля».) Человек, работающий техником-геодезистом в Мосгоргеотресте, абсолютно не зависит в своем творчестве ни от политической конъюнктуры, ни от денег шоу-дельцов, ни от мнения снобистско-тусовочной критики. Итак, «Восьмистишия» Ивана Зубковского. Каковым же предстает конец второго тысячелетия христианской эры в творениях бывшего безумца-маниакала с горящим взглядом и религиозным бредом, а ныне «семейного, доброго человека» («Песня»), честного труженика в кирзовых сапогах?
«До тошноты напился чаю,/ К тому же заглотал «колес»./ Теперь вся ночь наперекос,/ Я времени не замечаю./ Обиды горькие коплю,/ Мне самого себя так жалко.../ Мутант. Урод. Шизод. Сталкер./ Тошнит. Сортир. Толчок. Блюю...»
Не мифологизация действительности в эпосе, не эстетизация ее у романтиков и декадентов, не морализаторство и психологизм классиков и (извините за выражение) соцреалистов, не иронизация у концептуалистов, не представление жизни игрой, этаким конструктором «Лего», мозаикой артефактов различных культурно-исторических типов и аллюзий на них у постмодернистов, а чистое беспримесное превращение жизни в повествование, этакая (если позволено употребить такой термин) «нарративизация» витальности, пастеризация и дистилиризация ее. В мире восьмистиший Зубковского нет ни прекрасного, ни безобразного, ни цветов добра, ни цветов зла, но это не значит, что в его стихах пустыня. Нет, там цветут просто цветы. «Как беспокойна старость/ Героя соцтруда./ Огня уж не осталось,/ Но чешется звезда».
В пространстве восьмистиший Зубковского мимолетное настроение, расположение чашек на столе, случайное слово не менее важны, чем пожар Москвы 1812 года или поход Александра Македонского в Индию. Сравнить ли это с японскими танка? Но они имели предметом описания лишь возвышенное, Зубковский же, наоборот, выбирает самые приземленные предметы и ситуации. В его стихах царит бытовуха, физиология, ненормативная лексика. Назвать ли это полузабытым словом – реалогия (термин Михаила Эпштейна)? Но она имела дело лишь с материальными объектами. Предшественником Зубковского на этом пути является, пожалуй, Василий Розанов с его «Уединенным» и «Опавшими листьями». Но публицистический темперамент и идеологическая ангажированность Василия Васильевича часто превращали его «Опавшие листья» в те самые перчатки, которыми хлещут по щекам соперника, а затем бросают их ему под ноги, вызывая на дуэль. Зубковский напротив фиксирует реальность с бесстрастностью телекамеры у дверей банка. «Обращаюсь к менту:/ – Одолжи пистолет,/ Застрелиться хочу,/ Мне не мил белый свет./ Отвечает мне мент:/ – Пистолета не дам,/ Коль не мил белый свет,/ Могу дать по мордам».
Зубковский не восстает, как Заратустра, против морали глупцов и трусов, не смотрит на этику обывателей снисходительным взглядом утомленного и пресыщенного декадента. Нет, он возвращает своего читателя в метаисторический Эдем, в то блаженное время, когда человек был призван давать не оценки, а имена. Но и это еще не все. Текст Бытия Зубковский заключает в жесткие, можно сказать – железные формальные рамки своих восьмистиший. Насколько всеобъемлюще и неопределимо содержание, настолько строга и проста форма. Этакие четкие, призматические блоки чистой жизни. И в этих, если позволительно так выразиться, аквариумах жизни вдруг из чистоты и пустоты начинает звучать простая разговорная речь. «Нарративизация» действительности оборачивается бытовым дискурсом. Так вот что находится на самом дне бытия! Там разговор на кухне за бутылкой двух усталых людей со средним техническим образованием. Сказано же, что «В начале было Слово». Так вот оно вам – слово. Sic!
Если попробовать представить это наглядно в знаковой системе Зубковского, то тут был бы уместен следующий образ. Представим себе, ну, скажем, коммерческий ларек. С сотнями разноцветных бутылок от какого-нибудь «Бургундского» 1878 года по 1700 долл. до «Красного крепкого» по рупь восемьдесят семь» (термин В.Ерофеева). Причем бутылки настолько обклеены различными этикетками, ярлыками, акцизными марками и т.д., что невозможно определить не то что вкус или запах, а даже цвет вина. Это наша залитературенная жизнь («витальность») по Зубковскому. Далее поэт разбивает все бутылки и разливает их содержимое без разбора в одинаковые, простые, прозрачные емкости, ну, скажем, в граненые стаканы. Стакан не скрывает ни цвет вина, ни запах. Это превращение жизни в восьмистишия, очищение, оформление, «нарративизация» ее. И, наконец, осушив несколько стаканов, человек (читатель) понимает, что на уровне результата, на онтологическом или метафизическом уровне там, «в тишине, где задуманы вещи» (Ольга Седакова), нет разницы между «Бургундским» и «Красным крепким». Это прорыв поэта к бытовой разговорной стихии, к «дискурсу».
На место античной триады: пребывание–эманация–возвращение и триады нового времени: тезис–антитезис–синтез Зубковский властно устанавливает свою триаду рубежа тысячелетия: витальность–нарративизация–дискурс. Эти слова словно золотыми буквами высекает поэт своими «Восьмистишиями» на гробовой плите XX века, второго тысячелетия. А может быть, не высекает, а пишет, и не золотом, а краской из баллончика, и не на гробовой плите, а на кирпичном заборе, который при ближайшем рассмотрении оказывается руинами храма великой культуры, последними прихожанами которого мы так недавно являлись.
Фин де сьекль. Финита ля комедия. Что же дальше? «Восьмистишия», дайте ответ┘ Не дают ответа.
Добавлю только, что книжка еще и блестяще иллюстрирована художником Сергеем Аветисяном.
