Тень тепла

Одна из женских ипостасей русской поэзии.
Фото РИА Новости

Сейчас вспоминаю первую встречу в Казанском университете. Мы слушали Беллу и читали ей свои стихи где-то в 1964 году. Она была по тогдашней моде в свитере и с высокой прической «домиком». Потом в гостинице «Казань» где-то за полночь она стала дарить нам, молодым поэтам, модный тогда и единственный сувенир – пластмассового Буратино. На каждом написала свои автографы. Он хранился у меня до 90-х годов, пока совсем не рассыпался. А читала она дивную поэму о дожде, который сквозь крышу прорвался в дом и его не могли собрать никакими половыми тряпками. Поэзия Беллы – это и есть такой вечный весенний ливень. Критика часто упрекала ее в молчании, а она больше всего боялась празднословия.

В 1997-м вместе с Беллой, Мессерером, Айги летим в Амстердам и читаем стихи в замке Вааг, там, где Рембрандт написал свою гениальную картину «Анатомический театр». Белла в своей любимой черной широкополой шляпе. Она ей очень к лицу и как-то по-голландски подсвечивается бликами амстердамских каналов. А стихи все такие же, как тогда в юности и в «Юности». Слава богу, она так и не состарилась. В поэзии время движется как-то поперек. Может, в этом вся магия и притягательность. Мне было совершенно все равно, читает она стихи или просто что-то говорит. Границы между поэзией и непоэзией не было, потому что во всем была только поэзия. Еще помню ночь после юбилея Семена Кирсанова у его вдовы. Где-то под утро Юрий Левитанский открывает единственную оставшуюся в доме банку паштета и ест по-фронтовому пальцем. А Белла, как всегда, читает и одновременно что-то рассказывает, срывает со своей руки кольцо с брильянтиком и дарит его актрисе, декламирующей стихи любимого нами Семена Кирсанова, а рядом, как всегда, Мессерер, спокойный, невозмутимый.

Потом одна из последних встреч. Сидим на кухне в ее московской квартире. Она все время пытается чем-то накормить, а я пытаюсь превратить это в связную беседу. Но какое там – сплошное стихотворение. Белла рассказывает про черную ворону, с которой она в контакте, часто повторяет строку из Пушкина «не дай мне бог сойти с ума», все время говорит о недавно ушедшем Булатике и о крестике, который он, атеист, ей подарил. Со словами «поэт должен накормить поэта» Белла пытается сделать мне бутерброд. Сыр, нож и хлеб разлетаются по комнате. Хорошо, что вовремя пришел Мессерер и привел все в относительную гармонию. Я ем бутерброд и все время вспоминаю ее гениальное стихотворение про Мандельштама. Во сне Белла кормит его какой-то сладостью и плачет.

Стихи – это еще не вся поэзия. Вся поэзия – это сам человек. Не похожая ни на Ахматову, ни на Цветаеву, она, конечно, одна из трех женских ипостасей русской поэзии. Она протягивает руки навстречу залу, словно выпадая из шерстяных шестидесятнических доспехов, – «Иди ко мне! Играй со мной в игру» – и летит, летит к нам навстречу.

Белла! Я будто поверил, что ты... Ушла.

Что ж, притворюсь, что тебя уже вправду...

Нет.

Только осталась волна твоего тепла,

То ли от света тень, то ли от тени свет...