Екатерина Ратникова
Максим Лаврентьев. Видения земли.
– М.: Литературная Россия, 2012. – 128 с.
Новая поэтическая книга Максима Лаврентьева (вошла в пять лучших книг поэзии 2012 года, по версии «НГ-EL», см. «НГ-EL» от 27.12.12) состоит из двух разделов: «Маленькие поэмы» и «Избранные стихотворения». В раздел «Избранные стихотворения» входят стихи, написанные автором с 2005 по 2010 год, публиковавшиеся ранее, в некоторых случаях слегка отредактированные. А вот раздел, открывающий книгу, представляет жанр не только относительно новый для автора, но и вообще новый: маленькие поэмы.
Поэма – произведение особое; отличается она от стихотворения не только объемом, но и четкой повествовательной структурой, обязательным наличием сюжета – в этом смысле поэма близка повести (вспомним, что, например, именно повестями назвал Пушкин «Кавказского пленника» и «Медного всадника», произведения, классически публикуемые во всех сборниках и собраниях сочинений поэта в разделе поэм). Вот, пожалуй, и все, что делает разные поэмы схожими между собой; к счастью, каноны и границы жанра, когда сталкиваешься с ними в жизни, а не в теории, всегда трудноопределимые понятия. А какие не каноны, но особенности может иметь маленькая поэма, кроме того, что она меньше поэмы «большой»? В смысле выстраивания композиции текста жанр не нов: маленькая поэма либо делится на части, в случае необходимости даже на маленькие главки, либо остается цельной. Казалось бы, в последнем случае, будучи короткой, она имеет те же признаки, что и длинные сюжетные стихотворения, но, думая так, можно сгоряча назвать поэмой и «Мирадж», помещенный автором в разделе стихотворений, а не поэм. Если это не случайность (я, например, убеждена, что не случайность), то вот главная жанровая особенность: маленькая поэма в данном случае (и единственном, поскольку жанр – изобретение Максима Лаврентьева) – рассказ (не повесть) в стихах с соблюдением всех «правил игры», заданных поэзией, с четким сюжетом, в котором обязательно участвует лирический герой, более того, личность поэта. Рассказ этот допускает многоплановость, умещение в рамках одной поэмы какого угодно периода времени, то шутливость, то серьезность интонации, то мистику, то бытовые детали. Но каждая из маленьких поэм подробно описывает либо какое-то одно из событий жизни героя текста, либо целый жизненный период. Язык повествования явно стремится приблизиться к разговорному, скорее даже не язык как таковой, а способ передачи ощущений, мыслей, действий: «Пойду и я. На лебедей взгляну/ в пруду продолговатом, что, по данным/ анализов, опять, как в старину,/ пришла пора именовать поганым;/ не размышляя «быть или не быть»,/ куплю себе чего-нибудь попить».
 Прогулка – стишок, еще прогулка – еще стишок. Вот какая поэтика. Фото Владимира Захарина |
Вот, например, поэма, названная так же, как и книга, написанная белым стихом (единственная в этом смысле!), ямбом, «самым разговорным размером». Рассказ о поездке под Звенигород. Поездка вызывает в лирическом герое воспоминание о прошлом: детство, пионерский лагерь, то, что стало с этими местами после... В настоящем – неудачный поиск грибов, отказ от удовольствия посидеть на природе... А над всем этим – вечная мысль о невозвратимости однажды ушедшего (или упущенного). Обрывается поэма почти на полуслове, превращаясь во фрагмент: «Уставшие, промокшие изрядно,/ пошли на станцию». Тяготение к отрывочности видно практически во всех текстах маленьких поэм. То это типичное для фрагмента начало («По эту сторону бетонной...», «Там, где на месте сталинской воронки...», «Не знаю, как там в Нижнем...» – то, что Тынянов называл типичными признаками поэтического фрагмента), то композиционное деление на отрывки, то резкая смена ракурса... Видимо, родина маленьких поэм – все же большие стихотворения, разросшиеся во времени и пространстве, требующие подробного, неспешного повествования, но не потерявшие права начаться там, где застала поэта важная мысль, и кончиться там, где захочется (то есть там, где нужно).
Но, разумеется, эти стихи не фрагменты, вырванные из контекста, – тут речь идет о срезе времени, пунктирно обозначенной судьбе одного человека, даже скорее целого поколения. Сборник выделяется стремлением автора уйти от «литературности», в которой еще так недавно упрекали его некоторые критики. Нет, поэт не теряет связи с культурой XIX – начала XX века, без нее в принципе немыслимы его стихи. Но благодаря появлению маленьких поэм в его творчестве стали более различимы акценты, которые он упорно расставлял и в прежних своих книгах, но которые соседствовали с другими важными составляющими и, даже будучи явными, как ни парадоксально, многими из читавших стихи Лаврентьева не были замечаемы. Я имею в виду постоянное устремление взгляда из современности в прошлое, не в те времена, когда были еще живы Гумилев и Блок, а в прошлое совсем недавнее, в собственные детство и юность. Поэтическое творчество в этом случае – опыт осмысления своей биографии и, конечно же, общей русской истории, в том числе истории современной.
Настоящее играет далеко не последнюю роль в книге. Вот мы видим берег канала с расположившейся на нем ради отдыха и пользы, то бишь загара, московско-подмосковной публикой, вот плывем на теплоходе среди союзписательской литературной богемы, не менее колоритной, чем те, кто остался на берегу, вот отправляемся на Международную книжную ярмарку Non-fiction, а затем, покинув и ярмарку с ее совсем не книжной суетой, сбегаем гулять по бульварам. Вот оно, стремление литературы к жизни – каждый типаж узнаваем, каждая ситуация передана с мельчайшими подробностями. «Гореть в аду, корпеть в поту – все это надобно поэту,/ чтоб никогда не быть по ту,/ а, как ни глянь, всегда по эту./ По эту сторону любви,/ ее гласящего закона/ о том, что все миры – твои/ и все, что здесь – тебе знакомо».
Маленькие поэмы, несмотря на узнаваемость многих мотивов и стилистических ходов поэта, – совершенно новый принцип структурирования им реальности. Они дают много места для описаний и размышлений, а следовательно – много возможностей; в них автор, несомненно, мыслит более эпически, чем в коротких стихотворениях. Особенно это заметно в поэме «Колокол», одной из самых пронзительных в книге.
В остальном же те, кто следит за творчеством Максима Лаврентьева, встретят здесь все то самое, за что, собственно, им и захотелось когда-то за ним следить: свой собственный стиль, четкая позиция по отношению ко многим неоднозначным вещам в современности, внутренний диалог с поэтами-предшественниками, внимательная работа со смыслами чужих строк и слов вообще, небанальное восприятие реальности, то веселая шутливость, то болезненная ирония, и за всем этим – мучительное устремление к прекрасному, та самая метафизическая невозможность ужиться с грубостью и пошлостью, по которой узнают истинных поэтов.
