Андрей Семенов  |
| Андрей Грицман. Кошка
– М.: Время, 2014. – 192 с. (Поэтическая библиотека.) |
Поэт, эмигрировавший в США во времена советского летоисчисления, пишущий стихи на русском, но и англо-американском тоже, живущий на Манхэттене, старающийся собрать вместе русскоязычных поэтов (в России не очень склонных к объединению), выпустил книгу со странным названием. Не то чтобы ей противоречащим, но и не являющимся ключом к ее содержимому.
«Не нужно возвращаться наугад./ Да и вообще, зачем о возвращеньи./ Как нумизмату стершийся пятак –/ Засахаренное дачное варенье./ Наука расставанья: дверь купе,/ Закрытый терминал аэропорта,/ Глушителя расстрел, гул и т.п.,/ Оставленная груша натюрморта./ Закрыв глаза, найдешь себя среди/ Зеркальных душ семейного портрета./ И понимаешь – там уже и ты,/ Мелькнувший в блике утреннего света».
Быть куратором – дело неблагодарное, тем более когда ты русский поэт и у тебя часто выходят книги, мельком прочитанные в России. Здесь Грицман словно бы стучится в закрытую дверь. Будучи сугубо русским поэтом, даже прожив много лет вне России, получив чуждый ей опыт, он не стал до конца иностранцем. В его просодии устойчива практика стиха нерусскоязычного, которая и придает «отдельность» и непохожесть, то самое, за что многие почему-то так бьются на наших просторах, забывая об органике, о самовольности стиха, – а она в «Кошке», да и в любой его книге, напротив, культивируется.
Стихотворение – это отчасти «растение», которое мы посадили, но не мы выдумываем правила, как ему расти. Можно забыть про него или за ним ежедневно ухаживать – ничего не изменится.
Неправильно оценивать Грицмана как поэта беспрерывно ностальгирующего. Да, он всегда оглядывается на прошлое, но в этой оглядке очень современен, как и все постсоветское общество. В этом смысле он, пережив несколько эпох, дает нам знать, что именно он чувствовал тогда-то и тогда-то и как менялись его взгляды.
Он изменчив, поэтому смотрит на многие вещи со стороны. Это редкое качество для поэта, мы больше привыкли к тем, кто видит только одну сторону происходящего вне зависимости от времени и обстоятельств.
«Что мне сказать об этих годах сумбурных,/ Вечерних и нежных, похмельных наутро./ Если отбросишь портьеру и глянешь наружу –/ Чья-то фигура уходит в туманную синюю стужу./ Где-то находит меня герой моего монолога./ Сколько осталось до красного света – с полгода./ Но, пропустив то лицо за окном перелетной Тойоты,/ Снова своим двойником добредаешь потом до работы./ И, промелькнув вдоль зеркал по пустым коридорам,/ До входа, видишь себя, словно тень того разговора/ С ними, давно замолчавшими в шуме событий./ Эхо беседы за чаем, по средам, в малиновом свете».
Разумеется, впадая в легкую «мистификацию» воспоминания, Грицман по-своему рисует прошлое, но доля правды, которая заложена в этих стихах, все равно на раз перевешивает его воображение. Это смесь реальности и фантазии, чем, собственно, поэзия и является.
В каком-то смысле мы читаем поэта Истории, который немного заблудился в ней, пытаясь ее расшифровать – с разной долей успеха. По крайней мере он не оглядывается на других и читает эту «Несторову летопись» не исходя из навязанного со стороны мнения. Для кого-то он слишком объективен, для кого-то – слишком субъективен.
Побывав во многих странах и пристально вглядываясь в них (никогда как публицист, всегда как философ), Грицман заработал право, конечно, не судить, но рассуждать. Можно долго ругать или хвалить его стихотворные «заметки путешественника», но «настоящий» он – все-таки в стихах почти ни о чем, без перечисления архитектурных красот, в беспримесной лирике: «Разве жизнь эту можно вынести,/ Просыпаясь и засыпая?/ Словно тайная горечь выкреста/ Все же дышит едва живая./ Ничего не понять, не ведая,/ Где те струны, что за пределом/ Цвета, звука. Но, с тьмой беседуя,/ Вдруг поймаешь звук между делом./ И поймешь – до конца не вынести/ Одиночества тень прозрачную./ Две души за пределом истины/ Словно дали обет безбрачия./ Так тоска пьет опивки прошлого,/ Дышит давним прикосновением./ За окраинами заросшими/ Ветра темного дуновение».
Главное ощущение, которое остается от стихов Грицмана, поэта, который пишет много, и не только стихи, и есть сочетание тоски по тому, что не умерло, пока жива память, и рядовых впечатлений.
Грицман живет в своих стихах между несколькими мирами: детством и юностью (как, собственно, все пишущие), разбавленной ими антисоветчиной, ностальгией по искусственной потерянной стране из четырех букв и американской реальностью, которая вряд ли его больше радует, какой бы она на момент выхода газеты из печати ни была.
