Лето разлиновано по линеечке

У самого синего, у самого черного... Фото Александра Анашкина

Прогулка до Щучьего озера

Ночь жасминового цвета,

запах лета, вкус греха –

позднеспелого ранета, 

не поспевшего пока,

ночь прохладная легка, речь 

не связана запретом…

Вяжет зеленью незрелой

развязавшийся язык,

сосен розовое тело зябнет 

в ниточках росы,

и в предчувствии грозы куст 

кивает веткой белой.

Совпаденья и созвучья, каждый

выдох невесом,

озеро темнеет Щучье, до него

идти пешком,

возвращаться босиком, 

наколов ступни о сучья.

Возвращаться… сладкий,

  клейкий, темный лист

сорвать с куста,

сесть на каменной скамейке 

возле черного креста,

этот куст перелистать, 

листья – ржавые копейки.

Разжимает руки лето – 

листья смятые в руках,

размышления поэта, божий

свет и божий страх,

цвет жасмина в волосах, ночь

жасминового цвета.

Послевкусие

Привкус такой, будто забыла

сказать...

Сладкими возвращаешь 

в ответ слова.

Губы твои, ресницы твои, 

глаза

слишком близки теперь, 

чтобы целовать.

Руки твои, узнавшие обо мне,

ловкие пальцы, вынувшие

ключи,

слишком нежны – нельзя

обнимать нежней,

ласковее нельзя касаться

ключиц.

Ближе нельзя, нельзя, но уже

близки

заморозки желаний моих

мирских.

В жадных глазах твоих азиат

и скиф,

зимнего солнца радужные

круги.

В теплых ладонях плавится

мой испуг,

ближе нельзя, нельзя, но уже

привык

к сладкому послевкусию дня

язык,

и невозможно выпустить ночь

из рук.

У подсолнуха голова тяжелая

У подсолнуха голова 

тяжелая,

ниже, ниже клонится 

на плечо,

с лепестков пыльца

разноцветно-желтая

сыплется и колется горячо.

Закатилось солнце куда-то 

за спину,

между гор лопаточных 

обожгло.

Говорили много, да все

напраслину,

оттого и губы кривили зло.

Оттого и вяли цветы

измятые,

торопливо втоптанные 

в крыльцо,

оттого и руки в карманах

прятали,

желтой перепачканные

пыльцой.

Лето разлиновано по линеечке,

клонится подсолнухом голова,

а из головы выпадают семечки,

черные и гладкие, как слова.

Лень

Время по венам течет 

в предсердия,

время густеет от сладких слов.

Сердцу приходится 

всё усерднее

вязкие ночи толкать из снов.

Вытолкнет, выкрасит небо 

в алое,

медленно пустит по кругу

день,

и оседлает его небывалая,

невыносимая просто лень.

Хоть опускайся до дна

сомнения,

хоть на вершину смиренья

лезь,

нет утешения –

внутривенная

лень разливается, как болезнь.

Время не лечит, нет хуже

лекаря,

и ничего не дает взамен,

только царапает слева

стрелками

и поминутно течет из вен.

У самого синего

У самого синего, у самого 

черного,

у серого, бурого, вскипяченного,

покрытого пенкой молочной, 

белой

(уже сбежало, пока кипело,

уже остыло – не дуй, не бойся),

у моря просоленная насквозь я,

до контурных карт, 

проступивших 

на теле,

до запаха йода и солнца в

постели,

у самого синего черного 

моря

слова вылавливая в разговоре,

вскрывая панцирь намеков 

с хрустом

(о чем угодно, но не о грустном,

и не о прошлом, и не о 

ближнем),

считать до трех – и

остаться лишним,

но продолжать, как ни в чем 

не бывало,

волны считать до девятого

                                     вала.