Сергей Шулаков  |
| Александр Орлов. Разнозимье.
– М.: Вест-Консалтинг, 2017. – 80 с. |
Отличие нового сборника Александра Орлова от прежних книг поэта заключается не в том, что в нем нет стихов о войне, о старшем поколении, с выпавшими на его долю героизме и невзгодах. Открыв сборник «Разнозимье», мы сразу подчиняемся не ритму торжественного марша или псалма, опасного колониального путешествия, как прежде, когда мы читали «Московский кочевник», или подборки в толстых литературных журналах. Теперь мы попадаем в аркаду, галерею, за каждым сводом которой, обращенным вперед или в стороны, видим наглядные, таинственные и чарующие образы: «Хозяйка ночи, улыбнувшись тихо,/ Глядит настырно из оконных рам…// В домашнее тепло вползает морок…». Хозяйка ночи, сверхобъект, наделенный мистическими свойствами, видна – и сама наблюдает за нами через привычные предметы объективной действительности. Столкновение никак не обусловленной вечности мистического с тотальным мифом современного нам мира, отводящего этой вечности вполне конкретное, замкнутое место, и есть предмет внимания поэта. Возможно, в творчество Александра Орлова на какое-то время взял верх символизм, ниже мы найдем этому подтверждение. Но если и так, то этот символизм своеобразен и порой уникален.
За новым арочным проемом открывается пространство собственно лирических стихов. Они тоже полны попыток пристально всмотреться за пелену нематериального.
Высказываться о том, что от твоей любви остались хрупкие осколки, не принято, и обычно не бывает желания. Иное дело поэт – он может или даже обязан, таков тон обращенного к любимой стихотворения «Дней наших вездесущая невнятица…», на заднем плане которого, словно в тусклом кордебалете, мечутся призраки обстоятельств, злорадно разрушающих взаимное чувство. «…Забродят гордо сумраки и мороки/ Закружат в пляске духи полутьмы,/ На полустанке, где шипят дымы/ Мне станут ночи пламенные дороги: /В них только мы». Порой открывается философская лирика: «Во мне намешаны: вода, листва и глина…» Или: «И дождь, и снег мой утвердили дух./ И к вечности дороги пуповина/ Ведет меня, как вел стада пастух». Аркада длится, открывая перспективу, здесь нет никакой прежней жизни, только то, что сейчас.
Александр Орлов не был бы самим собою, если бы не искал ответов в вере. Очередной проем галереи, словно церковный портал, выводит к лирике с православными мотивами.
Православные мотивы появляются в стихотворении «Христорадник»: «И, чтобы быть ко всем поближе,/ Он молится один за нас/ Под плач небес в застывшей жиже/ В бессонный час…». Что это за время? Наше или то, что отстоит столь же далеко от нас, как исчерпывающий православный уклад русской жизни? Фигура христорадника, по виду нищего побирушки, олицетворяет не опыт врачевания незнакомых людей, и не стремление к спасению собственной души, но постоянная кульминация определенного образа жизни, его консервация, как условие жизни вечной. Стихотворение «Венец», посвященное иеромонаху Макарию Комогорову, исполнено тревоги, сомнений, которые поэт не хочет скрыть. «И почему на перекрестке/ Священных праведных путей/ Не вижу русских я людей,/ А лишь огонь в кровавом воске». Вот она, граница земной жизни, остановка дыхания. Кажется, дальше уже нет ничего.
 |
| Бесконечные аркады смыслов и слов... Фото Андрея Щербака-Жукова |
Но это не так. Стихотворение из первой части сборника, с осенним названием «Чернотроп», успокаивает и примиряет, продолжая магию постоянного движения: «Вновь ломая задвижки, замки/ Пролетая в прабабкины нычки,/ Прорываются в ночь сквозняки,/ И разносятся их переклички…/ И тревожит мой сон злой озноб,/ И маячат разнузданно хвори,/ Но три пальца ложатся на лоб,/ Защищая знамением вскоре».
Кульминация пройдена, можно вздохнуть и двинуться дальше к арке, за которой появляется лирика философская.
Арка второй части, названной «Снеговина», словно телепорт, переносит нас в другое пространство; здесь, в обители зимы, есть и темный, не освещенный угол, в котором прячется ее тень, образ, отличный от стандартного белоснежно-морозного восприятия, характерный скорее для рок-поэзии: «До чего же зима криворота!/ Одинока, весома, хрома,/ Ей всегда не хватает чего-то,/ И она проникает в дома.// Ее мир одиночества жуток,/ Она в каждого тычет перстом,/ Извиваясь в проеме дверном,/ Убывая в бесчисленность суток».
В новом арочном проеме это пугающее олицетворение зимы встречается и отступает перед имперской темой теплых стран, стихотворением «Башмачник», в котором есть такие слова: «Мне слышно, как печалится дудук», с полным Киплинговского духа «Жестянщиком», что отправляет перевод «В горючий край,/ где высятся мечети».
География расширяетя новыми арочными анфиладами, и мы ступаем на берега Голландии. Иногда стихи этой части – пейзажные впечатления, рождающие аллюзии с «Былинами Поморья» из сборника «Время вербы». Александр Орлов, возможно, подчиняясь инстинкту, идет – а за ним и мы – по следам голландского поэта-символиста и философского эссеиста Яна Хендрика Леополда, эпиграф из него предваряет стихотворение Орлова «Ветра скандалят, как словно злые маги…». Леополд, мало у нас переводившийся, не избежал увлечения традиционализмом Генона, европейским суфизмом, и потому считающийся «правым», не совсем вписывается в европейский символизм – этим, видимо, и близок Александру Орлову. В стихотворении Орлова «Тегенвинд» так называется холодный северо-восточный ветер, «Примерзли гавань и маяк,/ Накрыты морем пирс и пляж…». Метафизический город аркад и смыслов не предполагает бесцельно шатающихся зевак, это путь сквозь «…лютый/ взбешенный ад беснующихся солнц/ и синее свеченье стылых лун/ замедленно текущих по орбитам».
В лирике Орлова присутствует и самоирония, довольно тонкая, как в стихотворении «Мир возьми в одночасье, и рухни/ О несметном, срединном, и малом/ Часть меня размышляет на кухне…». Однако для того чтобы издать лирический сборник, не посвященный какому-либо одному, пусть глубокому и постоянному чувству или убеждению, требуется отвага. А она, в свою очередь, признак зрелости поэта – так же как и способность порой кинуть на самого себя ироничный взгляд. Вместе с Орловым мы шествуем сквозь пересекающиеся аркады, где давно никто не прогуливался. Что за беда? Мы волшебным образом ощущаем, как рукой поэта в каждом отдельном пространстве движет стремление сорвать печальные пыльные покровы, распахнуть тяжелые, траченные временем кулисы, мановением ладони убрать трухлявые деревянные панели, пошедшую трещинами краску – всю порчу, несовершенство, тлен, скрывающие истинные смыслы, чувства, вещи.
Эта дуальная поэтическая магия позволяет вздохнуть, придает сил, с наглядностью убеждает в том, что внешнее убожество, отбрасывающее глубокие, пугающие тени, преодолено и забыто. Арочные своды над нами освещает лишь внутренняя красота вещей, чувств и смыслов, и мы ощущаем себя счастливыми избранниками, которым открыл ее поэт.
