Седьмой возраст

Юрий Ряшенцев... Прочтут ли современники этого поэта, известного в основном по его песням? Фото РИА «Новости»

Юрий Ряшенцев. Собрание сочинений: В 5 т. 

– Оренбург: Оренбургское книжное издательство имени Г.П. Донковцева, 2011–2017.

Юрий Ряшенцев издал пятикнижие в Оренбурге: там, на родине мамы, прошло время эвакуации. С теми местами у поэта пожизненная связь. Существо его творчества – лирика, и до нее он дошел только к третьему тому. Отчего так? Оттого, что проза первого тома сплошь автобиографична, даже если речь идет не от первого лица. Это развернутое предисловие ко всему собранию сочинений. Маковники в романе «Маковники и больше нигде» есть Хамовники, его слобода. «Маковники и больше нигде». Так уж и нигде? Везде. Но это везде – тоже Маковники, его мир, из которого он никуда не ушел, даже если во втором томе представляет продукцию переводческого цеха, в котором оказался не случайно. Между прочим, в том цехе – сплошной праздник. Видимо, оттого, что большинство переводимых поэтов – люди юга, еще советского юга. Торжествует виноград и вообще та флора, на фоне которой произносятся тосты. Дружба народов в действии.

Но дружба – одна из основных его тем вообще. Все пять томов – про нее. Про то, как дружил и остался один.

Конечно же, грузинские переводы – отдельная песня. Как и сама Грузия. Белла Ахмадулина правильно сказала: «Сны о Грузии».

Кроме того, его переводы – это про уровень версификции, про виртуозное владение стихом, о чем бы ни шла речь в стихах. Главное в переводах – переводчик, тот поэт, который взялся за это дело.

Это касается лирики вообще. Не важно, о чем идет речь – о детстве или о старости, о Москве или Провансе, о Боге или мировой литературе, важно иное: сплетение слов, мерцание метафор, настройка звука, ход ритма, поворот строки. Не тема, а фактура слова. Я могу не согласиться с тем, что империя – это заведомо плохо, я не согласен, что стих Блока об остром французском каблуке плох, безвкусен, но я не могу не согласиться с полногласием сказанного поэтом о том или о сем, меня убеждает сам стих, а не сопутствующие ему предтекстовые задания. Стих передает состояние автора, его смятение и тоску, ностальгию по молодости, любовь к родине или ненависть к ней. У него нет окончательной точки. Он противоречит себе. Восторг, обращенный к былому, соседствует с проклятием времени, в котором происходило это великолепное былое. Просто оно прошло. «Вот и все», как сказано у него.

Путь Ряшенцева долог, было всякое. Именно Ряшенцев отбирал стихи Бродского – при нем – для журнала «Юность». Отбирал, зная, что это не пройдет. Нечто подобное было и с Твардовским: вся редакционная верхушка журнала сердечно встретила классика, выслушала его поэму о Теркине на том свете и, заведомо зная о ее непроходимости, повела разговор о способе ее публикации. Это сознавали все присутствующие, кроме Твардовского. В таких обстоятельствах жил журнал, все мы так жили.

Промельк эпизодов. Был и такой: Шкловский сказал, зайдя в дом, где идет ремонт:

– Интеллигентные люди ремонта не делают.

Правильно. Это хлопотно, требует денег, да и вообще – нам дорог родной хлам. Мы тут живем.

Ряшенцев присутствует при вселенском ремонте, начавшемся с перестройки. Это хроника того времени с его разрухой и неофитством. Открылась возможность совершенно открытого разговора обо всем. Хамовники стали центром мира. Там все пороки и добродетели. Его опора в разрушающемся мире. Прежде он говорил об этом, но глуховато, микшируя, срезая углы, смягчая краски.

Он не то чтобы переменил палитру. Он и раньше был красочен и певуч. Это похоже на перемену кистей и другую широту мазка. Из него, что называется, поперло.

Роща поколения редела. Уходили, замолкали, терялись. Уцелевших можно пересчитать по пальцам, заговоривших по-новому почти нет. 60 лет его творчества надо поделить на два: 30 советских лет и другие 30, новейшая история страны.

Не все ценят книгу Пастернака «Второе рождение». Но из нее у поэта вышло все остальное. В частности, стихи из романа. Второе рождение Ряшенцева настолько очевидно, что возникает мысль о некоторой закономерности, о явлении, связанном с именами Заболоцкого и Луговского, Тарковского и Липкина – поэтах, показавших свой полный рост во втором возрасте. В русском фольклоре есть понятие седьмой возраст.

К слову, о русскости. Открытый всем ветрам, Ряшенцев – определенно русский человек и русский поэт. Он так хочет и он так может. А по-другому не хочет и не может.

Ряшенцев – плодовитый драматург. Много пьес и либретто. Зонги для театра и кино. Все им написанное все равно сводится к поэзии. В пьесе «Версия» миллионщик Тарасов, пишущий стихи, говорит: Брюсов сказал мне, что у меня мало дерьма. Собеседник интересуется: как это? А так, что стихотворение похоже на человека со всеми его органами и их функциями, в том числе с пищеварительной системой. Из уст символиста, долженствующего призывать к метафизическим запредельностям, это звучит весьма весомо.

Ряшенцевские Хамовники, разумеется, не ограничиваются пищеварением. Хотя бы потому, что там произошла и первая любовь. Ее звали Жанна (поэма «Кирзовое солнце»). Там есть и подвиг (спортивный), и цветы. Кончилось это плохо. Лерик (герой поэмы) застал Жанну в подъезде за соитием с «седоватым пижоном». Это уже и не пищеварение.

В пятом томе – 15 поэм. На самом деле их больше. Иные либретто можно счесть поэмами. Оперные маски – условия жанра, за ними – лирика. Что происходит в поэме «Ночная машина»? Да ничего. Сюжета почти нет – подумаешь, визит к старой знакомой. Но вся сумятица ночной Москвы, по которой мечется автогерой, прочитывается насквозь, и ты видишь другого Ряшенцева, далекого от прекрасной ясности кузминского кларизма, в смутной экспрессии почти неподконтрольных строк и эмоций.

Он предупреждает: стихи на готовую музыку требуют определенного выхода за рамки стихосложения как такового. Поэт идет за чужой музыкой. Музыка и поэзия на одной площадке всегда соперничают. Музыка пробует отодвинуть стихи на второй план. Но в том-то и дело, что Рященцев умудряется и здесь дать поэзии оставаться собой. В частности, в либретто мюзикла «Пола Негри» героиня произносит монолог с рефреном «Адреналина! Адреналина!», и это стихи в чистом виде.

Его либретто – для чтения. Читая «Раскольникова» и «Преступление и наказание», вспоминаешь «Петербург» Андрея Белого – и сам роман, и пьесу по нему: дикая фантасмагория русской жизни, ее угар и безумие. По этим страницам ходит истинный русский декадент Тиняков (Одиноков) с его склонностью к недорогим девочкам-папиросницам, этим цветам злой улицы. В ночные часы его общения с ними в доме искусств соседи стучали по стене: уймись! Не унимается. Раскольников кричит в финале: «Это я тогда!» Шарманщик, похожий на Достоевского, крутит заунывную музыку. Совесть болит.

В замечаниях внутри пятого тома автор говорит: «Музыкальность Карамзина, Толстого и особенно Достоевского кажется мне очевидной. Наибольшее счастье в театре я испытал в связи с прозой». Так что мы имеем дело со счастливым человеком, многократно счастливым, хотя где-то и обронившим сердито: понятие счастье – дешевка.

Что касается ряшенцевской легкости, надо сказать определенно: с годами его стих тяжелеет, усложняясь грамматически и содержательно. Раньше, помнится, наши сограждане говорили о фильме, исполненном страстей и слез: тяжелое кино. К тому же надо напрячься в одолении таких колоссальных объемов созданного Ряшенцевым. Почти в каждом томе страниц 700 и даже больше. Тяжелое кино!

Мы пересекались пару раз по работе. Поэму последнего голуборожца Николау Надирадзе о золотом петухе вслед за Ряшенцевым перевел и я. Стихи имама Хомейни – параллельно – мы переводили для книги, изданной иранским посольством.

Есть и другие пересечения – по стиху, по слову, меня сейчас изумившие. Но разговор посвящен Ряшенцеву. Речь идет о том времени, возможно, вчерашнем или позавчерашнем, когда поэты работали в каких-то общих потоках стиха, схожем инструментарии. У Ряшенцева можно обнаружить нечто общее и с Самойловым (в ямбе ранних поэм), и с Соколовым (в ранней лирике). И с Евтушенко (рифма «инстинкты – иди ты»).

Прижизненный пятитомник. Это много. Прочтут ли современники поэта, известного в основном по его песням? Хотелось бы.