Андер Сен
|
|
Кому как не волшебнице читать сны людей? Вильгельм Котарбинский. Девушка среди мальв (Фея цветов). Частное собрание |
Нет‑нет, этот сон на нее наслала Фея, бессмертная муза, которая являлась ко многим великим поэтам и не очень. Назовем ее Музафея. А в плотном графике этой дамы значилось на этот день посещение Златовласки. Волшебница прошла сквозь окно и остановилась у стола, где лежало рукоделье девы. С улыбкой рассмотрела сережки, колье и прочие атрибуты, украшающие женщин, и резким движением провела над ними ладонью. И все лежащее на столе превратилось в листы со стихами.
– Ну что ж, – вздохнула Музафея, – почитаем. – И уселась за стол. Она властно провела рукой перед собой, чтобы остановить время, и все часы на Земле замерли, хотя люди этого не заметили. А вы что, не знали: когда читаешь прекрасные стихи, время останавливается? По мере чтения Музафея, а читала она вслух, понимала, что открывает для себя поэта, создавшего свой виртуальный поэтический мир, подобно Ною, построившему свой Ковчег, из своих чувств, реминисценций и образов, впитавшихся в душу каждого сочинителя стихов, какого бы уровня он ни был: «Мне доплыть бы, всякую тварь спасая,/ да окрест ни аспида, ни василиска, –/ праотец юродивого Мазая», «Небо сине, солнце желто, зелена под ним трава./ Я царевна и пускаю лебедей из рукава», «Вот бы и мне в девичестве сесть за прялку,/ яблоко съесть, а далее – по сюжету». Музафея довольно качала головой:
– Ну, искусница‑рукодельница. И сравнить Мазая с Ноем, и ожидание Гвидона, и мечта о рукоделье – ненавязчиво и изящно сделано… А это: «В той тишине, где яблони обветшали,/ яблоко стукнет ржавый в траве ушат,/ сумерки подошли в комариной шали,/ листья шуршат». Шуршанье листьев спрятано в каждой строчке – тишина‑обветшали‑ушат‑подошли‑шали‑шуршат… Волшебница закрыла глаза и представила, как она бредет по волшебному саду и, кажется, листья шурша шепчутся между собой. Но она‑то знает язык деревьев и трав, а откуда у Златовласки такой слух? Не иначе в роду был кто‑то не от мира сего… А вот и знакомое: «Родной Канзас от щебета оглох,/ летает пух, цветет чертополох
«То крышу рвет, то Тошку укачало…/ Я обживаю перелетный быт».
Музафея вспомнила, как она помогала Элли в Изумрудном городе победить все напасти и вернуться домой. Нет, что‑то в этой спящей поэтессе есть от волшебства. Уж не потомок она бедовой девочки Элли из далекого Канзаса? Что‑то в этом есть. Хотя столько человеческого в этой Златовласке – Музафея повернула голову в сторону спящей женщины. «Нет, ничего земное ей не чуждо», – тихо пробормотала в ее адрес. Только человек находит подобные слова в своей относительно короткой жизни: «В доме, где по‑прежнему чужда,/ встретятся больное чувство долга/ и любовь по имени «нужда», «харибды и сциллы – ладони беды».
Гостья невольно посмотрела на свои ладони. Эта поэтесса своими образами ранила ее душу. Когда‑то и она обнимала любимого, не подозревая, что, возможно, для него объятье было подобием любовного капкана, Сциллой и Харибдой, сквозь который надо пройти и уцелеть. Музафея не могла оторваться от листов со стихами: «Спит златоглазка, свернув хоботок./ Кто поцелует ее?..»
|
|
Елена Лапшина. Сон златоглазки - М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2018. – 172 с. |
Когда, проснувшись, Златовласка подошла к окну, то вдали увидела облачко с сидящей на нем женщиной. Оно, казалось, летело вдаль и в то же время находилось на одном месте. Просто чудо какое‑то. «А почему бы не сделать такое колье?» – спросила она сама себя и подошла к рабочему столу. Книжку же, подарок Музафеи, Златовласка заметила не сразу. А уж описать радость поэтессы смогу только в следующей сказке, если она напишется…
комментарии(0)