Яблоко съесть и далее – по сюжету

Кому как не волшебнице читать сны людей? Вильгельм Котарбинский. Девушка среди мальв (Фея цветов). Частное собрание

Нет‑нет, этот сон на нее наслала Фея, бессмертная муза, которая являлась ко многим великим поэтам и не очень. Назовем ее Музафея. А в плотном графике этой дамы значилось на этот день посещение Златовласки. Волшебница прошла сквозь окно и остановилась у стола, где лежало рукоделье девы. С улыбкой рассмотрела сережки, колье и прочие атрибуты, украшающие женщин, и резким движением провела над ними ладонью. И все лежащее на столе превратилось в листы со стихами.

– Ну что ж, – вздохнула Музафея, – почитаем. – И уселась за стол. Она властно провела рукой перед собой, чтобы остановить время, и все часы на Земле замерли, хотя люди этого не заметили. А вы что, не знали: когда читаешь прекрасные стихи, время останавливается? По мере чтения Музафея, а читала она вслух, понимала, что открывает для себя поэта, создавшего свой виртуальный поэтический мир, подобно Ною, построившему свой Ковчег, из своих чувств, реминисценций и образов, впитавшихся в душу каждого сочинителя стихов, какого бы уровня он ни был: «Мне доплыть бы, всякую тварь спасая,/ да окрест ни аспида, ни василиска, –/ праотец юродивого Мазая», «Небо сине, солнце желто, зелена под ним трава./ Я царевна и пускаю лебедей из рукава», «Вот бы и мне в девичестве сесть за прялку,/ яблоко съесть, а далее – по сюжету». Музафея довольно качала головой:

– Ну, искусница‑рукодельница. И сравнить Мазая с Ноем, и ожидание Гвидона, и мечта о рукоделье – ненавязчиво и изящно сделано… А это: «В той тишине, где яблони обветшали,/ яблоко стукнет ржавый в траве ушат,/ сумерки подошли в комариной шали,/ листья шуршат». Шуршанье листьев спрятано в каждой строчке – тишина‑обветшали‑ушат‑подошли‑шали‑шуршат… Волшебница закрыла глаза и представила, как она бредет по волшебному саду и, кажется, листья шурша шепчутся между собой. Но она‑то знает язык деревьев и трав, а откуда у Златовласки такой слух? Не иначе в роду был кто‑то не от мира сего… А вот и знакомое: «Родной Канзас от щебета оглох,/ летает пух, цветет чертополох

«То крышу рвет, то Тошку укачало…/ Я обживаю перелетный быт».

Музафея вспомнила, как она помогала Элли в Изумрудном городе победить все напасти и вернуться домой. Нет, что‑то в этой спящей поэтессе есть от волшебства. Уж не потомок она бедовой девочки Элли из далекого Канзаса? Что‑то в этом есть. Хотя столько человеческого в этой Златовласке – Музафея повернула голову в сторону спящей женщины. «Нет, ничего земное ей не чуждо», – тихо пробормотала в ее адрес. Только человек находит подобные слова в своей относительно короткой жизни: «В доме, где по‑прежнему чужда,/ встретятся больное чувство долга/ и любовь по имени «нужда», «харибды и сциллы – ладони беды».

Гостья невольно посмотрела на свои ладони. Эта поэтесса своими образами ранила ее душу. Когда‑то и она обнимала любимого, не подозревая, что, возможно, для него объятье было подобием любовного капкана, Сциллой и Харибдой, сквозь который надо пройти и уцелеть. Музафея не могла оторваться от листов со стихами: «Спит златоглазка, свернув хоботок./ Кто поцелует ее?..»

Елена Лапшина. Сон златоглазки - М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2018. – 172 с.

Когда, проснувшись, Златовласка подошла к окну, то вдали увидела облачко с сидящей на нем женщиной. Оно, казалось, летело вдаль и в то же время находилось на одном месте. Просто чудо какое‑то. «А почему бы не сделать такое колье?» – спросила она сама себя и подошла к рабочему столу. Книжку же, подарок Музафеи, Златовласка заметила не сразу. А уж описать радость поэтессы смогу только в следующей сказке, если она напишется…