Я с родины не уезжал…

Мы в той отчизне родились, которой больше нет. Фото Евгения Лесина

Заговоришь о Бродском, и сразу маячат перед тобой силуэты мраморных статуй в далеком Риме. Кто знает, услышали б мы когда-нибудь их непринужденные разговоры, если б не колдовство его музы. Искусный Пигмалион – и тот не смог бы придать такую жизнь этим фигурам.

Беседуют, перемывают косточки своим знакомым. И все-то им про них – а в их лице, конечно, и про нас (что на этой земле меняется?) – известно, так что даже зевают они, расслабленно и лениво обсуждая их (а скорее все-таки наши) судьбы. Вековая скука застыла на их каменных лицах.

– А эта, худощавая, но с толстыми ногами, знаешь, что с ней приключилось?

– А тот...

Ну, бог с ними. Возможно, вам вспоминается иное, и вы видите перед собой маршала Жукова и блеском маневра не уступающего ему древнего полководца Ганнибала. Может, золотое перо поэта оживило для вас туманные подробности великих битв...

Война и мир – все можно найти у него. Бродский удостоился особой милости: суровые наши повелители – Пространство и Время – никогда не препятствовали ему по-свойски окликать себя (иногда чуть ли не ежеминутно, но всегда, должно быть, не без повода) и заглядывать в отдаленное и недавнее прошлое. Удивительно ли, что он беспрестанно этим пользовался: не отказываться же от такой синекуры.

А ведь и вправду – редкая удача! Наш по большей части скучноватый «на всех широтах» мир нечасто бывает так щедр даже к избранному им художнику. Вечное разочарование, кажется, с самого рождения написанное на лице этого счастливчика, не должно вводить нас в заблуждение. Как не преклоняться перед его даром?

Что ж, и я снимаю шляпу перед великим капитаном. И я, затаив дыхание, стараюсь не пропустить ни единого звука из его чудесной речи, а потом, случается, годами думаю, что значила та или другая его фраза.

Но грустно мне становится, если случайно упадет мой взгляд на старинные церкви. Кажется мне тогда, что сама Древняя Русь сиротливо мнется в сторонке, пока мы слушаем его занимательные истории, что грустит она, как Пенелопа, об изменившем ей Одиссее.

Сдается мне, что этим пронзающим небо куполам хотелось бы услышать от него о чем-то более близком и родном, о том, может быть, главном, чем полно было еще недавно Пространство и Время вот тут, у их подножия, что, может, возвышало разбредшихся теперь в разные стороны, но смотревших на них когда-то вместе детей Адама. Или хотя бы казалось, что возвышало?

Да, об этом самом – о том, что связывало друг с другом эти толпы людей, если их правда что-то связывало. Об этом написал другой...

И скажу вам как на духу: как ни велик Бродский (может, правда в его стихах вся наша Вселенная уместилась и даже немножечко сверх того), все же об этом тот, другой, сказал лучше.

...Жил – и не так уж давно – между нами человек. Если кто-то на свете еще верил в людское братство, то это был он. И потому, наверно, дано было именно ему сказать о том, что случилось с родиной. Сказать человечно, просто, без надрыва. Не сказать – выдохнуть. Просто добавить чистую свечу своей души к ее древнему свету. А нам осталось только любоваться ею. И вспоминать невесть куда подевавшихся серого волка и Аленушку, горевавшую когда-то над задумчивым ручьем. И лучшее, может, свое стихотворение так он и назвал: «Плач по утраченной родине». Перечитайте, кто забыл:

Судьбе не крикнешь: «Чур-чура,

не мне держать ответ!»

Что было родиной вчера,

того сегодня нет.

Я плачу в мире не о той,

которую не зря

назвали, споря с немотой,

империею зла,

но о другой, стовековой,

чей звон в душе снежист,

всегда грядущей, за кого

мы отдавали жизнь,

С мороза душу в адский жар

впихнули голышом:

я с родины не уезжал –

за что ж ее лишен?

Какой нас дьявол ввел в соблазн

и мы-то кто при нем?

Но в мире нет ее пространств

и нет ее времен.

Исчезла вдруг с лица земли

тайком в один из дней,

а мы, как надо, не смогли

и попрощаться с ней.

Что больше нет ее, понять

живому не дано:

ведь родина – она как мать,

она и мы – одно...

В ее снегах смеялась смерть

с косою за плечом

и, отобрав руду и нефть,

поила первачом.

Ее судили стар и мал,

и барды, и князья,

но, проклиная, каждый знал,

что без нее нельзя.

И тот, кто клял, душою креп

и прозревал вину,

и рад был украинский хлеб

молдавскому вину.

Она глумилась надо мной,

но, как вела любовь,

я приезжал к себе домой

в ее конец любой.

В ней были думами близки

Баку и Ереван,

где я вверял свои виски

пахучим деревам.

Ее просторов широта

была спиртов пьяней...

Теперь я круглый сирота –

по маме и по ней.

Из века в век, из рода в род

венцы ее племен

Бог собирал в один народ,

но Божий враг силен.

И, чьи мы дочки и сыны

во тьме глухих годин,

того народа, той страны

не стало в миг один.

При нас космический костер

беспомощно потух.

Мы просвистали свой простор,

проматерили дух.

К нам обернулась бездной высь,

и меркнет Божий свет...

Мы в той отчизне родились,

которой больше нет.