Эстетика статики

Геннадий Калашников. Ловитва. – М.: Летний сад, 2022. – 216 с.

Потому всякое настоящее стихотворение – это чудо. А именно: большое или маленькое открытие, избавление от боли, плодотворный результат. Именно плодотворный, так как, освобождая поэта (и соавтора-читателя), делает их хотя бы чуть-чуть тоньше, умнее, сильнее. Меняет и помогает двигаться дальше. Такой элемент движения и является определяющим, когда мы говорим о сути поэзии, а не технических способах ее оформления.

Что бывает с прекрасным рифмованным текстом, когда в нем есть все необходимое для поэзии, кроме внешнего и внутреннего движения, хорошо видно на примере сборника избранных стихотворений Геннадия Калашникова.

Первое, что нужно сказать: автор особенно хорош в описании пространства, уничтожившего все остальное. Всякое действие у него, как бы кипуче ни выглядело, – лишь причудливая рамка на картине Конечной Остановки. Даже любимые им облака (к этому образу автор обращается в книге около 15 раз), символ непокоя, у него плывут «неподвижно». Если «железная река», то «без течения», если садится солнце, «не сядет никак»... Эта вселенная энтропии замедляет и стирает все, даже сам разговор о ней.

Все позади – и вокзалы,

и палубы,

угли костров и остывшие

клятвы

на горизонте леса, словно

жалобы –

так же протяжны и так же

невнятны.

Эстетика статики – то, к чему вольно или невольно устремлен Калашников и чего вполне достигает. В шлифованном янтаре его стихов фиксация мгновения совершается не для удобства обзора. Неподвижность ­­­и есть главный герой повествования. Настолько главный, что вытесняет автора. Он сливается с фоном, становясь его третьестепенным (в лучшем случае) элементом: «исчислен, взвешен, насквозь прочтен,/ сменивший мильон личин,/ в дыму пространства, во льду времен/ расплавлен, неразличим». Пейзаж поглотил художника, и он уже не в силах помочь ни себе, ни читателю.

Остается ждать, когда неизвестная ладонь «снова вылепит» наблюдателя, и (снова) непонятно – зачем. Рост, развитие, словом, сама жизнь здесь помеха на пути к идеальному оцепенению.

Весьма точно философ Фридман (его статья включена в сборник) называет стихи Калашникова образцом натурфилософской поэзии. Действительно, если Человека создают природные стихии, то в таком девственно чистом, натуральном, «стихийном» мире ему даже не надо учиться «у дуба, у березы», он с ними в одном ряду.

Таким образом Калашников пытается делать поэзию в зоне ее принципиального отсутствия. («Хожу по городу и мучаюсь,/ как безымянный гуманоид»). И это еще полбеды.

Не исключено, что история человечества вообще приближается как раз к той самой – завершающей – стадии, когда художнику (в широком смысле) независимо от размера поэтического (в том числе) дарования остается лишь прорисовка деталей, инвентаризация подробностей. Открывать нечего, от боли не избавиться, все чудеса уже случились. Тогда, радует нас это или нет, Калашников – представитель «новой поэзии». Именно что «поэзии» в кавычках, ни с воздухом, ни с хлебом ее не сравнить. Жить она не поможет, потому что жизнь кончилась.

Так что читателю не прибывающему (куда-то), а пребывающему (уже) можно смело рекомендовать книгу избранного Калашникова. Вся она – о красоте покоя, вся – в состоянии равновесия. Баланс установлен, путь пройден. Остается необязательное – смотреть по сторонам.

Недаром почти все эти пронзительные, беспомощно распахнутые стихотворения написаны в настоящем времени. Вечном времени. Времени без будущего.