Красные губы под инеем

Россия – то вьюга и ночь. Аполлинарий Васнецов. Вьюжит. Метель. Старая Москва. 1904. Мемориальный музей-квартира А.М. Васнецова, Москва

Русское зарубежье в значительной степени ассоциируется с Францией, точнее, с Парижем. Тут и культовое кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, тут и память о таких вершинах нашей культуры, как Иван Бунин, Николай Бердяев или Юрий Анненков… В связи с этим обидно, когда безусловно достойные люди невольно закрывают собой не менее достойных. Разумеется, не всегда так происходит: вспомним «наших американцев» Сергея Рахманинова, Игоря Сикорского или, если взять поздний период, Иосифа Бродского. Но все-таки именно Франция с «мачехой городов русских», как грустно шутили по поводу Парижа сами изгнанники, в итоге стала символом русского исхода.

Поэтому всегда отрадно, когда появляются исследования о других центрах отечественной эмиграции. Совместное исследование российского и китайского историков литературы зарубежья посвящено «русскому Китаю». Ученые рассматривают, как переживался изгнанниками опыт ностальгии на примере употребления слова «родина». Например, для поэта и прозаика Арсения Несмелова (Митропольского) образ отечества двоится на «мать» и одновременно «мачеху». Автор «Кровавого отблеска» осознает жестокость «своей страны, страны судьбы лихой», обрекшей его и множество других эмигрантов на изгнание/сиротство. Но при этом, несмотря на всю боль и лишения, она остается «милой родиной», от которой не уйти навеки:

Над российским простором

промчаться,

Рассекая метельную высь,

Над какой-нибудь Вяткой

иль Гжатском,

Над родною Москвой

пронестись.

А для Николая Щеголева Россия персонифицировалась в Петербурге и одновременно в образах высокой словесности:

Вот Гоголь. Он вышел

на Невский

Проспект, и мелькает шинель,

И нос птицеклювый синел,

А дальше и сам Достоевский

С портрета Перова,

точь-в точь…

Россия – то вьюга и ночь.

Ольга Богданова, Юньмэй Цзан. «Восточная ветвь» русской поэтической эмиграции (1920–1940-е годы).– СПб.: Алетейя, 2023. – 210 с.

Другой не менее интересный сюжет в монографии Богдановой и Цзан связан с влиянием китайской поэзии на литературу диаспоры. Ученые обращают внимание на интертекстуальные связи лирики Венедикта Марта (Матвеева) с сочинениями знаменитого средневекового поэта Бо Цзюи (Цзюйи), которого он хорошо знал и переводил (сборник «Луна», 1922). Важную роль в стихотворениях Марта играет образ журавля, перенятый именно из наследия китайского мэтра. Как и у Бо Цзюи, он символизирует одиночество творца (а в случае русского литератора и одиночество изгнанника). Поэтому, обращаясь к журавлю, лирический герой Марта говорит: «И разделяет поэт/ Твой одиночья удел». Птица примиряет эмигранта с миром. Переиначив начало пословицы, можно сказать, что лучше журавль в руках… Повлиял Бо Цзюи вместе с Ли Бо и на творчество Юстины Крузенштерн.

А вот Валерий Перелешин (Салатко-Петрище), так же как и Март, профессионально переводивший китайскую поэзию (антология «Стихи на веере») и философию (трактат «Дао Дэ Цзин»), испытал влияние другого средневекового лирика Ду Му. Правда, к наследию классика он подошел творчески. В пейзажной лирике знаменитого предшественника есть сцена, когда рассказчик, «остановив повозку», видит «В инее листья красней цветов/ второго месяца года». Для Перелешина красные листья под инеем – имя юной девушки, к которой и обращено стихотворение:

«Красные листья под инеем» –

странное имя:

Сколько в Китае затейных

и умных имен!

Часто бывал я пленен

и обрадован ими,

В странное имя сегодня

я снова влюблен.

Лирический герой поэта-эмигранта выражает надежду, что «осенью в полдень сильней пригревает/ Бледное солнце и светит в кленовом саду./ Будет минута: неласковый иней растает,/ Красные листья и губы под ним я найду!»

Хочется, чтобы читатели нашли побольше русской китайской поэзии. Ведь как писал когда-то Владимир Соловьев (никогда в Китае не бывавший): «С Востока свет, с Востока силы!»