Шум какой-то сводчатый

Современная поэзия, если следовать мысли Делеза, имеет два полюса – параноидно-стационарный и шизо-кочевой. Первый из них связан с оседлой культурой, второй – с номадизмом (кочевым образом жизни). Когда мы обращаемся к языку психиатрии, то не имеем в виду клинику. Речь идет именно о литературных проекциях медицины. О произведениях и их создателях, которые в известной мере служат здоровью общества.

Оседлые авторы привязаны к солидным изданиям и к стандартным схемам словоиспускания. Они собирают все престижные премии, их стих признан критиками образцовым. Оседлые литераторы стоят на вершине пьедестала. И жесты их соответствуют их позе.

У поэтов другого полюса с позой проблема. Шизопоэзия сочетает в себе несочетаемое: двигается одновременно в противоположные стороны, ломает все правила стихосложения, не знает начала и конца, восторгается сильной речью, где бы та ни звучала.

В андеграунде ярким адептом такой поэзии был Василий Филиппов. И не потому что значительную часть своей жизни провел в психбольнице, а потому что его стих отказывается от всех «правильностей» стационарной литературы. Вот, скажем, фрагмент стихотворения «Ира / мне сына / родила»:

Ира – похожа

На танк 34

Я ее взял

За удила

И поскакал

По зеркальным

Залам

К вокзалу

Здесь и неожиданная цепочка ассоциаций-превращений: Ира – танк – лошадь. И искривление пространства: зеркальные залы – вокзал. И дерганый поэтический шаг, итерации (повторения). И все это замешано на желании, увы, несбывшемся, иметь сына.

Мир Филиппова соткан из фантазий, но он всегда устремлен к той простой жизни, которой ему так не хватает. Поэт нащупывает в реальности, прежде всего в реальности внутреннего опыта, точки устойчивости, равновесия, спокойствия.

Иначе ориентирована в художественном пространстве Елена Шварц. Ее все время тянет в сторону инфернальности. Достаточно вспомнить стихи «Черная пасха», где священник представлен в образе золотой щуки. Мы присутствуем и на празднике, и в распадающейся вселенной одновременно. Паук-повествователь не перестает распускать паутину действий и патологических страхов, а героиня перепрыгивает с одного плана на другой, исчезая в хаотичном перемещении.

Более тонко переходит с плана на план Леон Гроховский. Ребенком он пережил ленинградскую блокаду и в стихотворении «Раньше не было зим» вспоминает:

Надежду –

Я вырастил блокадной зимой

из скрещенных

прожекторных лучей,

Поймавших серебристый

самолетик

со свастикой на крыльях.

Высоко в январском небе

заблудился он,

Чтобы упасть на землю

и разбиться

на тысячу осколков,

Но один из них попал мне

в сердце,

и с тех пор его всегда

ношу я

под рубашкой…

Я вырастил ее

Из хлебных ломтиков

стодвадцатипятиграммовых

у раскаленной яростной

буржуйки,

В которой догорали наши

стулья

(От венских стульев чудное

тепло нас согревало…),

Покуда неземные песни пели

воздушные сирены

Наш взгляд сконцентрирован на страшных реалиях войны: свастика, тысячи осколков, холод, буржуйка, малюсенький ломтик хлеба. Одним словом, конкретизм. И в то же время мы оказываемся в удивительном мире «Маленького принца» Сент-Экзюпери, в мире детства. Отсюда и серебристый самолетик, и неземные песни сирен.

Однажды мне довелось встретиться с женщиной, тоже пережившей ребенком блокаду. Она вспомнила такой эпизод. Налет авиации. Звучит «тревога». Все бегут в укрытие. Бомбы взрываются совсем рядом. Ребенок оборачивается назад и видит окна своей комнаты. Бомба попала в дом. Летят брызги стекол – и сверкают в последних лучах заката. «Мама, посмотри, как красиво», – шепчет девочка.

Из современных продолжателей шизопоэзии хочется назвать Михаила Щербину. Его стих тоже пересекает множество планов: визуальный, геометрический, сюрреальный, больничный:

В цвет листвы над скалами

выкрашен автобус,

он – его смещение на большом

стекле,

где прямые линии улетели

в полюс,

а другие линии ринулись

к земле.

Это так устроены длинные

бульвары,

шум какой-то сводчатый

и крахмальный звон,

но ему мерещатся длинные

кошмары

и один-единственный

треснутый перрон.

Автор дошел до новых земель, которые возникли благодаря тексту. Произведение функционирует как байдарка, плывущая в потоке, где коньюнкции многозначны, а дизъюнкции не обрывают жестко прежней связи. Ускользание несет в себе воздух неполитизированной свободы. В нем, в этом воздухе, и состоит инвестиция поэта в общественную жизнь.

На примере Щербины мы видим, что шизоидные линии нередко заключены в лоскуты старого кода. Абсолютно верно, что движение детерриторизации может быть схвачено только в качестве изнанки территориальности стиха, гетерогенный стих как изнанка верлибра.

Но тяготение шизопоэзии к оседлой культуре иллюзорно. Ретерриторизация обманчива.