Болконский тонок и угрюм

Лев Толстой – один из любимых персонажей и авторов. Леонид Пастернак. Толстой дома. Частное собрание

Современная литература любит играть с образом Толстого и с его текстами. Эта игра имеет давнюю традицию. Можно вспомнить Владимира Пятницкого и Наталью Доброхотову-Майкову, которые забавлялись стебом. Их тексты, приписываемые Хармсу, ходили в самиздате. Если советское литературоведение возводило классика на пьедестал, то они, напротив, этот пьедестал убирали. Например, если в публичном поле мифологизировалось отношение Толстого к детям, то у них яснополянец действует отнюдь не как просветитель. Приведу такой анекдот: «Лев Толстой очень любил детей. Утром проснется, поймает какого‑нибудь и гладит по головке, пока не позовут завтракать».

О Толстом писали многие авторы андеграунда: Всеволод Некрасов, Ян Сатуновский, Виктор Кривулин, Сергей Кулле, Юрий Кублановский.

Генрих Сапгир создает «Портрет Анны Карениной». Сергей Шагин, обращаясь к тому же роману, останавливается на последних минутах героини: «С придуманным Толстым колес / Не смыть кровь Анны, / Следы невыплаканных слез / Не смыть слезами /  Лица живая боль влечет / Как смерть, как даль, / Вот-вот пойму, вживусь в лицо, / Но никогда…» Строка обрывается, мысль устремляется к невыразимому: условность повествования («с придуманным Толстым колес») не отменяет художественной правды.

Совсем о другой правде свидетельствует Михаил Попов в относительно недавно вышедшей повести «Трое неизвестных». Он приводит четверостишие:

Болконский тонок и угрюм,

Понять его не удается.

Хотя его хваленый ум

Весь в том, что князь наш 

не смеется.

Это опус одной из героинь повествования, Жени, которая собралась поступать в Литературный институт. Эти стихи, а они не ограничиваются одним четверостишием – зарифмованные мысли о героях Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Гончарова.

Впрочем, для многих современных авторов в фокусе внимания оказываются не содержательные, а социокультурные моменты. Это видно по медитациям Павла Лукьянова «Лев Толстой» и по стихотворению Михаила Вяткина «время подражаний закончилось».

Для последнего фигура классика превращается в метаметафору:

и фантазии не танцуют

один Лев Толстой

в нем около трех 

процентов алкоголя

– степень вовлеченности 

в процесс

квас такой ядреный

с хреном

Ядреный квас, по Вяткину, характеризует стиль писателя, а три процента алкоголя – его идеологию. Эти абсурдистские рассуждения, конечно, отличаются от хармсианы культурного подполья, хотя неизбежно отсылают именно к ней.

Снижение образа классика во многом связано с культурой постмодерна, который не знает верха и низа.

(…)

В современном мире снова стали актуальными представления Толстого о войне. Не случайно, что ведущая тема конференции, которая пройдет в ноябре в московском музее Толстого на Пречистенке, обозначена как «Лев Толстой и страницы военной истории». В связи с этим особенно значима формула о непротивлении злу силою, вокруг которой сломано немало копий. В своих полотнах ее несколько раз обыграл Олег Асиновский. В полотне «Грешна любовь безумием» он говорит о «Жизни после жизни / В непротивлении злу силою / В горячий туман / В дрожь восторженных слез». В стихотворении «Грешна любовь сквернословием» формула усложняется и доводится до абсурда: «Ибо непротивление мертвого Бога / Злу Бога живого силою / Не заставило бы их / Обосноваться оседло / В Царстве небесном / Рядом с Распятым». А в стихотворении «Грешна любовь слухом» формула, наоборот, упрощается до «непротивления злу Воскресения», где пацифизм переходит в антицерковный жест самого Толстого.

Стоит сказать, что главный пафос поэзии Асиновского связан с репрезентацией безумия. Если Толстой всегда говорит о разуме и действует в просвещенческой парадигме, то Асиновский ходит вокруг сумасшествия. Асиновский, как и Толстой, – я понимаю дистанцию между этими двумя авторами, и тем не менее, – пытается выйти за рамки художественности и говорить о том, что есть в мире. В отношении Толстого, отдельных его текстов, мы вправе сказать, что они говорят о возвышенном. Не о прекрасном, а именно о том, что больше и выше нас. Например, о небе Аустерлица. У Асиновского с прекрасным тоже непростые отношения, потому что безумие оказывается на границе между литературой и провалом в пустоту. Скольжение по поверхности теологии приводит нас на уровень мировоззрения, которое не имеет рациональной основы. Мировоззрение рифмуется с литературой – здесь существует своя система координат.

Как видим, игры с Толстым и его творчеством открывают перед современными авторами неожиданные перспективы. Но как бы там ни было, гений русской литературы продолжает оставаться в фокусе внимания многих литераторов, и многие темы, поднятые Толстым, продолжают жить в социокультурном пространстве.