Владимир Харитонов РЕЗЮМЕ статьи Анатолия Кучерены "Когда люди плачут - Желябовы смеются" не подлежит сомнению. Экстремистский террор порочен. Он делает убийства "нормой жизни", порождает террор государственный.
Однако вызывают возражения алгоритм и сущность доказательств, к которым прибегает автор. Во-первых, его усиленное порицание народников-террористов искажает русскую дореволюционную историю. Нелишне вспомнить, что в свое время западные историки подвергли русских народовольцев пристрастной и разоблачительной критике и возвели их в сан основоположников современного террора. Между тем экстремистский террор был спутником всей европейской истории XIX века. При этом в отличие от бесчеловечной практики террористов новой волны народовольцы не избирали жертвами невинных людей, не знали института заложничества и т.д.
Да, Желябов смеялся на процессе первомартовцев, но вовсе не потому, что одобрял физическое насилие и кровопролитие. Он смеялся в ответ на шантаж власти, из ненависти к царизму и веры в торжество социальной справедливости.
Во-вторых, неосновательна попытка объяснить современный правовой нигилизм народническим прошлым. Разумеется, разгул народнического и особенно позднейшего эсеровского террора оказал влияние на политическую историю России многих десятилетий. Русский дореволюционный террор - один из источников красного террора. Достаточно вспомнить матроса Железнякова, готового для "благополучия русского народа" пожертвовать жизнями миллионов людей. Более чем красноречивы признания палача царской семьи Юровского, уверенного в том, что его чудовищное деяние находится в ряду первейших революционных доблестей. Однако надо принимать во внимание и беспредельную ожесточенность Гражданской войны, выдававшей индульгенцию ее участникам, а в дальнейшем - сталинской террористической инквизиции.
Источники новейшего российского правового нигилизма следует все же искать в современных реалиях - как бы ни были значимы его давние исторические корни.
Анатолий Кучерена не прав, когда он представляет народовольцев некими злодеями. Это исторически неверно по двум причинам. Во-первых, это были люди, вспоенные живительными токами эпохи великих российских реформ: шестидесятники прошлого века. Они отличались высоким нравственным закалом, идейной чистотой, бескорыстностью побуждений. Во-вторых, их деятельность негласно одобрялась значительной частью русской интеллигенции. Эта сторона дела не всегда принимается в расчет аналитиками. Как заметил Дж. Оруэлл: "Историки пишут исходя не из того, что происходило, а из того, что должно было происходить согласно различным партийным доктринам". Между тем императив получившей ныне права гражданства науки по имени герменевтика заключается в том, чтобы уметь вживаться в эпоху, смотреть на события прошлого глазами ушедшего поколения.
Для того чтобы преодолеть предвзятость к людям, которые из чистых побуждений пытались насильственными способами изменить ход истории, нужно помнить: идея революции в XIX веке была знаменем прогресса. Великая Французская революция, за вычетом дьявольской робеспьериады, заявила и утвердила высокие демократические идеалы, захватила умы многих людей. Само появление марксизма, сердцевиной которого была формула: "Революции - локомотивы истории", стало возможным потому, что историческая практика и мировая общественная мысль были движимы "революционной горячкой".
Идея революции была господствующей в России конца XIX - начала XX веков. Это доказывают свидетельства многих видных людей, вовсе не принадлежавших к числу революционеров. Николай Бердяев заметил, что помыслы о революции были религией, философией мыслящей России, Семен Франк писал: "В ту эпоху преобладающее большинство людей из состава так называемой интеллигенции жили одной верой, имели один смысл жизни, эту веру лучше всего определить как веру в революцию". Даже в великосветских салонах слово "революция" отнюдь не звучало пугающе. В родовитых семьях укрывали революционеров, содействовали им.
Ожидание революции, критическое отношение к царизму, надежда на социальное благо во многом определяли общественный резонанс террора. Террористическая практика виделась при этом как пусть и жестокий, но в конечном счете полезный катализатор социальных перемен. Владимир Вернадский вспоминал о 1 марта 1881 г.: "В день убийства... вечером были гости и были веселы, мне кажется, некоторые поздравляли друг друга... В среде нашего дома терроризм встречал сочувствие и поддержку" (Вернадский В.И. Дневники. 1917-1921, с. 59-60).
Николай Рубакин 1 марта 1941 г. записал в своем дневнике: "Сегодня знаменательный день в русской истории. 60 лет тому назад, когда мне было всего 19 лет, я искреннейше считал самую активную борьбу с царизмом единственно правильным методом общественно-полезной творческой деятельности". Этому событию он "обрадовался и заплакал от радости. Заплакал и мой отец". Стоит напомнить о лавине пожертвований эсерам после убийства ими Плеве. Красноречив русский анекдот начала 1900-х гг.: когда Боголепов, убитый эсерами, явился на тот свет, то встретившие его Плеве и Сипягин, убитые ранее, сказали ему: "А мы вас дожидались. Недоставало третьего партнера для виста" (Розанов В. Мимолетности).
Сегодня русский терроризм прошлого оценивается многими с позиции непримиримости к терроризму современному. Особенно яркий пример - споры о выстреле Веры Засулич; утверждают, что ее оправдание судом якобы означало "триумфальную победу" терроризма. Некий историк даже посчитал поступок Засулич "экзальтированной выходкой раба". Но определение "раб" несовместимо с образом смелой и самоотверженной 20-летней студентки и с идеалами русского народнического движения тех лет. Кроме того, как свидетельствовала Засулич в суде, она прибегла к оружию, лишь исчерпав все средства довести суть дела (произвол петербургского градоначальника Трепова в тюрьме) до сведения общества. Отметим, что выстрел Засулич с энтузиазмом был встречен и европейской общественностью.
Слов нет, правовые проблемы для современной России более чем злободневны. Но пути их решения следует искать не в историческом прошлом страны (хотя вековое бесправие народа, разумеется, дает импульс новейшим правовым аномалиям), а в более близких событиях и процессах, в современных реалиях.
В заключение - о некоторых фактических неточностях, допущенных А.Кучереной. Неверно считать, что первомартовский эпизод похоронил русскую Конституцию. Конституцию Россия все же получила в ходе работы Государственной Думы. Да, произошел некоторый откат реформ, усилился полицейский террор. Но в новейших исследованиях представления о якобы контрреформистском курсе Александра III подвергнуты сомнению (см.: Миронов Б. Социальная история России периода империи. СПб, 1999). Тот же Б.Миронов полагает, что к началу XX века в России сложилось правовое государство, тогда как А.Кучерена уверен, что это стало невозможно из-за последствий народнического террора.
Статья А.Кучерены - характерный пример исторической аберрации, когда революционные взгляды, сами русские революционеры попадают под жернова неуемного критицизма. Констатация этого, подчеркнем, вовсе не означает оправдания революционного насилия применительно к нашему времени - началу XXI столетия.
Харьков
