Евгений Евтушенко В РОМАНЕ Дудинцева "Не хлебом единым" провинциальные мальчишки подбирают в снегу около вокзала апельсиновую кожуру и с любопытством нюхают этот неизвестный им фрукт.
Сегодняшнее "младое племя" России, слава Богу, не знает, что такое очереди за апельсинами и бананами, за стиральным порошком и детскими колготками, не помнит, что такое "колбасный поезд" или "выездная комиссия". Их никто не исключит из комсомола за хождение в церковь, а в университете их никто насильно не пичкает марксизмом-ленинизмом и мемуарами очередного генсека. Давайте будем честными - сделано кое-что из того, что должно было быть сделано.
Ельцин останется в истории как человек, который неуклюжим укротителем взгромоздился на танк прошлого и остановил его.
Ельцин останется в истории как первый правитель России, который сначала небезболезненно, но все-таки безнаказанно позволял самые острые карикатуры на себя и даже пародийных телевизионных кукол, а национальный самоюмор - лекарство от диктатуры.
Ельцин останется в истории как создатель невероятного для России прецедента бескровного, вполне конституционного ухода.
Парадокс в том, что Ельцин по характеру своему вовсе не либерал, а скорее всего "антибольшевистский большевик". Это закономерный гибрид периода распада империи, когда тем, кто хотел выжить, стало не до принципов, не до идеологии. Идеология сдохла - победила зоология. Это случилось почти молниеносно, ибо наш "коммунизм" был псевдокоммунистическим.
Горбачев не сумел оседлать волну демократического движения - это сделал Ельцин. Но Ельцин был только всадником этой волны, а не ее родителем. Родители были интеллигенты - писатели, ученые, инженеры: диссиденты, полудиссиденты, подписанты.
В их глазах, в том числе и в моих, Ельцин в его первоначальном периоде был воплощением мятежного народного духа, чем-то вроде партийного Стеньки Разина, хотя порой и слабовольного. Но даже его грубоватость, топорность и явная некультурность нас по-мазохистски привлекали. Его лихое презрительное словечко "спецкоммунисты" подкупило всех рядовых коммунистов, не внесенных в списки "закрытых распределителей". Популярность Ельцина всходила на дрожжах риторики, направленной против привилегий, но, как оказалось, эта риторика была прямой дорогой к привилегиям собственным, да и такого масштаба, что и не снилось брежневскому окружению.
Вскоре вокруг него не осталось ни одного человека из тех, кто были с ним плечо к плечу на баррикадах. На смену бойцам приходили мародеры. Демократия превращалась в мародерократию. Ельцин умело "пользовал" интеллигенцию, подмахнувшую коллективное письмо, где они требовали от Президента чрезвычайных мер, чтобы он усмирил оппозицию.
Окуджава признавался мне, как его гнетет собственная подпись под этой истерической индульгенцией грубой силе. Запугивание "красной опасностью" как бы оправдывало пальбу по российскому парламенту. Против эскалации "вседозволенности" резко выступил Андрей Синявский, которого трудно заподозрить в симпатиях к КПРФ.
Но президент притворился, что не услышал ни его, ни призывов Сергея Ковалева, Юрия Левитанского, Евгения Евтушенко, заклинавших его прекратить обидное кровопролитие в Чечне. Результат глухоты к интеллигенции - вакуум идей. Ельцин начал избавляться от контактов с неудобной ему, не по-царедворски мыслящей интеллигенцией, подменяя общение с ней тусовками с нуворишами эстрады и телеэкрана. Ельцин равнодушно созерцал, как у приглашенного им в Россию Солженицына нагло отобрали его телепередачу. Ельцин не реагировал на обращения о бедственном положении многих писателей и кинематографистов, игнорировал убогое существование еще недавно процветавших научно-исследовательских институтов. Во время своих последних конвульсивно-танцевальных выборов Ельцин пытался снова заигрывать с интеллигенцией, но его на сей раз поддерживала наемная попса, а не мыслящая Россия.
Пример Ельцина показывает, что недостаток внутренней культуры может непроизвольно переходить в недостаточность нравственности. В нем появилась какая-то деревянность по отношению к страданиям сограждан - к их социальной беззащитности, к их нищенским пенсиям и зарплатам, к безработице, к гибели стольких молоденьких, еле обученных солдат.
Ельцин насильно всунул в уста России бессловесный гимн, ибо просто-напросто не чувствовал, о чем должны быть слова этого гимна.
Уходя, он и его окружение, выторговали себе неприкосновенность. Почему же он не позаботился о неприкосновенности стольких людей, убитых пулями киллеров, нанятых до сих пор не пойманными заказчиками? Почему же он не позаботился о неприкосновенности надежд тех граждан России, которые когда-то живым кольцом, взявшись за руки, защитили Белый дом и его самого? Почему он не позаботился о неприкосновенности вкладов обокраденных его чиновниками миллионов трудящихся?
Нет, я не изменю задним числом ни одной строки о Ельцине в моем романе "Не умирай прежде смерти", законченном в апреле 1992-го. Тогда, на баррикадах, он был другим. Но потом он слишком много взял на себя власти, чтобы сохранить ее, да вот власть его не сохранила. Я кое-что инстинктивно предчувствовал даже и в той, послепутчевой эйфории. Там были такие строки: "История помогла ему, но история не помогает бесплатно. Расплачиваться еще предстояло".
В поэме "Тринадцать" о расстреле Белого дома ельцинскими танками я призвал его:
А теперь - у всей Руси,
Царь, прощения проси!
Он попросил прощения только через четыре года, но лучше поздно, чем никогда.
Правда, смахивание слезы что-то не выглядело естественным - чувствовался чей-то сценарий. Или он сам довел нас до недоверия ко всему, что говорит, а на самом деле был неумело искренним?
Бог ему судья.
Пером моим водит горечь, а не торжество по поводу его ухода. Горечь от обманутых надежд. Но не надо взваливать вину за это только на Ельцина. Мы все виноваты в нашей обманутости. Мы оказались мельче событий, которые с нами произошли.
Пастернак когда-то писал о Ленине, романтизируя его:
Он управлял течением мыслей,
И только потому страной.
Трагедия Ельцина в том, что однажды, с дьявольской интуицией уловив это течение, он его использовал, но затем не добавил к этому течению ни своих мыслей, ни мыслей нашей интеллигенции, а небрежно и, я бы сказал, с плебейским высокомерием отвернулся от нее.
Но от того, кто отворачивается от интеллигенции, отворачивается история. Пусть это послужит горьким, но плодотворным уроком всем правителям России.
4 января 1999
Евгений Александрович Евтушенко - поэт.
