Церковь в СССР спасло равнодушие

Социалистическому быту не удалось заполнить место, отнятое у церкви. Валерий Балабанов. Пловец (Храм Христа Спасителя). 1976–1986. Репродукция РИА Новости

Виктория Смолкин смогла доказать, что антирелигиозная деятельность под руководством КПСС не была чем-то статичным, но развивалась, отражая влияние меняющихся политических и социальных условий, на протяжении 70 лет. Сенсационно звучит утверждение, что эпоха брежневского застоя вовсе не была лишена динамики, особенно если смотреть на нее в контексте развития советского материалистического мировоззрения.

Есть в книге и то, что мы, бывшие советские люди, давно и сами чувствовали. Прежде всего превращение марксизма на русской почве из экономической теории в своеобразный культ, который с фанатичной силой противостоял конкурирующим идеологиям. «Советский атеизм не имел отношения к секуляризации или секулярности; он требовал обращения в иную веру», – одно из заключений работы Смолкин (с. 494). Возможно, именно поэтому такие сложности возникают с выстраиванием концепции современного светского государства в новой России. Но описание той эволюции, которую прошла материалистическая квазирелигия, – самое ценное в книге.

В первые годы советской власти большевики отводили религиозному вопросу то скромное место, которое было отведено ему в теоретических трудах основоположников марксизма-ленинизма. «Маркс и Ленин мало писали о религии, об атеизме они писали еще меньше – в основном потому, что считали его не столь важным для революционного хода истории» (с. 59). Считалось, что смена экономической формации автоматически приведет к исчезновению религии как пережитка капитализма. Лишь к 1970-м годам идеологи научного атеизма осознали, что теория расходится с практикой.

Большевики осознали враждебность церкви во время Гражданской войны. Тогда это было политическое, а не идеологическое противостояние. Вплоть до конца 1930-х годов партия и Сталин закономерно атаковали церковь как политического соперника. И только когда она была побеждена, власти легализовали ее – но на положении полного подчинения государству. С этим процессом связаны метаморфозы «воинствующего безбожия». «Атеистическая работа как таковая все-таки всегда оставалась на втором плане по отношению к политическим задачам, которые играли решающую роль в судьбе и религии, и атеизма» (с. 140). Воинственность сходила на нет по мере подавления религиозных организаций как политического субъекта. В последние сталинские годы атеистическая агитация в СССР и вовсе иссякла.

Политическое измерение религиозности опять проявилось уже при Горбачеве. Верующие могли не поддержать курс перестройки, стать реальной оппозицией. И тогда по личной воле последнего генсека КПСС государство повернулось лицом к церкви: празднование 1000-летия Крещения Руси ознаменовало капитуляцию партии и коммунистической утопии перед религией.

Мы знаем, что после Сталина очередной всплеск антирелигиозной пропаганды произошел в конце 1950-х годов. Смолкин разбирает причины этого явления. Оно неразрывно связано с кампанией по десталинизации. Хрущеву потребовалось развенчивать не только авторитет возрожденной церкви, но и культ Сталина, который сам превратился в новую религию, принимаемую народом гораздо более искренне, чем идеи коммунизма. Новый руководитель вернул Компартии ведущую роль в политике страны, которую она начала терять ввиду усиления роли правительства при позднем Сталине.

С этим связан новый поворот – религия из политической проблемы превратилась в идеологическую. Божие откровение было осознано как конкурент коммунистического мировоззрения. «Обещания Хрущева – что советская экономика «закопает» Соединенные Штаты к 1970 году или что нынешнее поколение советской молодежи будет жить при коммунизме – требовали не меньшей веры, чем вера в трансцендентного Бога» (с. 194). Однако растущее расхождение между обещаниями и социальной реальностью подорвало веру советских людей в «коммунистический рай». И они опять повернулись лицом к Богу.

Виктория Смолкин. Свято место пусто не бывает: история советского атеизма. – М.: Новое литературное обозрение, 2021. – 552 с.

Так как 1960-е годы открыли космическую эру, главным аргументом против религии стала космонавтика и вообще достижения советской науки. Однако пропагандисты быстро обнаружили очередной досадный парадокс: «Энтузиазм в отношении достижений науки, составлявший сердцевину историй обращения к атеизму, не требовал ни рационализации, ни расколдовывания мира. Действительно, эти нарративы поражают смешением научных и магических элементов… Религиозная вера заменяется верой в искупительный потенциал науки, а одна харизматическая фигура на небесах (Бог) вытесняется другой (Гагариным)». Пропагандисты коммунистической идеи как бы «предают веру в небесный рай ради земного рая советского коммунизма». «Объект преданности меняется, неизменным остается образ мысли» (с. 211).

Брежневская эпоха потребовала формирования положительного содержания атеизма и его гуманитарного измерения. Современники отмечали нарастающую бездуховность людей. «Вместо того чтобы позиционировать себя как верующих или неверующих, многие советские люди стали индифферентны как к религии и атеизму, так и к идеологическим вопросам в более широком смысле. В конце советского периода… атеистический аппарат стал считать уже не веру, а скорее индифферентность наиболее существенной идеологической проблемой, к решению которой должна была обратиться коммунистическая идеология» (с. 306). Особенно разочаровывало равнодушие молодежи: «Молодые люди отвергали официальную советскую культуру ради различных контркультур, от эклектических (движение хиппи, йога, кришнаизм и все то, что советская элита обычно именовала «мистицизмом») до традиционных, поскольку в советском контексте традиционная религия также находилась в оппозиции официальной культуре» (с. 342). Партийные идеологи понимали, что коммунистическая идея перестает воспроизводить себя в новых поколениях.

Во второй половине 1960-х годов делаются попытки сформировать особый атеистический образ жизни советских людей. На излете советской эпохи появились карикатурные изображения коммунистической обрядности, которой пытались заменить обрядность религиозную. Самый красноречивый пример – сцена «звездин» ребенка в фильме «Собачье сердце» Владимира Бортко, снятом в 1988 году. Однако Виктория Смолкин поясняет, что большевики довольно рано отказались от подобных экспериментов. Приоритеты были другими: «По мере становления культуры сталинизма аутентичным воплощением советской идентичности стали считаться массовые празднества, тогда как ритуалы частной жизни изображались как прибежище религиозной отсталости и мещанской сентиментальности» (с. 357).

Хотя первым идею социалистической обрядности высказал Лев Троцкий, осознание ее необходимости пришло только в начале брежневской поры. «Хождение» атеизма в частную жизнь вылилось в явления, часть из которых исчезла со временем, но кое-что осталось до настоящего времени. Смолкин описывает, как «для регистрации новорожденных были тщательно разработаны церемонии символического принятия младенца в советское общество» (с. 384). Партия дала архитекторам задание создавать «проекты Дворцов счастья, которые следовало воздвигнуть по всей стране и использовать для всех событий в личной жизни советского человека» (с. 386). Первое такое учреждение появилось в Ленинграде и имело большой успех. В книге приводятся и другие примеры. Тем удивительнее, почему традиция торжественного «принятия младенцев в советское общество» не дожила до нашего времени.

«Жизнь детей и подростков была отмечена многочисленными ритуалами перехода. Они начинались с первого звонка – праздничного начала школьного обучения, продолжались торжественным вступлением в ряды детских и юношеских коммунистических организаций (в октябрята, пионерскую и комсомольскую организации) и завершались церемонией вручения паспорта, когда, получив свой первый советский паспорт, молодые люди становились полноправными гражданами Советского государства. Молодожены могли теперь заключать брак в соответствии с новым социалистическим ритуалом» (с. 384). Как мы знаем, испытание временем выдержали только школьные неполитические церемонии и обряд гражданского бракосочетания. Кроме того, оброс новыми формами ритуал празднования Дня Победы 9 мая, который Смолкин описывает, но, ограниченная тематикой книги, не прослеживает до нашего времени. Между тем вопрос о том, почему одни гражданские обряды пережили смену политического и экономического строя, а другие нет, – отдельная интересная тема. Она связана с проявлениями своеобразного двоеверия современного российского общества, где гражданские культы тесно, но хаотично переплетены с религиозными обычаями.

Пожалуй, главное наследие «развитого атеизма» – своеобразно понятая «новая духовность», питающая чувство собственного превосходства жителей России перед Западом. «Когда стало ясно, что Советский Союз не может одержать победу в состязании с американской экономикой потребления и далеко отстает от нее в сфере обеспечения материального благосостояния населения, советская идеология начала обосновывать превосходство социалистического образа жизни преимущественно в терминах нравственности и духовной жизни» (с. 410). Это коллективное чувство советских людей пережило и товарный дефицит, и крах коммунизма, и реванш религии в СССР. Убеждение в собственном превосходстве – единственное, что оказалось сильнее того равнодушия, которое поразило советский народ в годы медленной агонии социалистической утопии. Это убеждение служит стержнем государственного устройства России и в наши дни, порождая концепты вроде знаменитого: «Мы как мученики попадем в рай, а они просто сдохнут».

Виктория Смолкин подводит итог: «Источником самого глубокого разочарования для советских пропагандистов атеизма стал сам советский народ» (с. 466). Но другого народа у них не было.