Грозного царя не отмоешь добела

Пенской В.В. Иван Грозный. Начало пути. Очерки по русской истории 30–40-х годов XVI века. М.: Центрполиграф, 2023. 317 с. (Серия «Новейшие исследования по истории России»).

Популярность Ивана Грозного, первого московского правителя, принявшего титул царя, «фигуры едва ли не самой яркой, загадочной и противоречивой в русской истории раннего Нового времени», Пенской связывает прежде всего с военными успехами его правления: «При грозном царе московская военная машина обрела свои классические формы и прошла успешное испытание в огне нескольких войн на разных «фронтах» с разными неприятелями».

При этом автор в новой книге с первых страниц задается вопросом: почему Иван Грозный «пользовался, пользуется и, очевидно, еще долго будет пользоваться ярко выраженной отрицательной репутацией едва ли не самого главного «антигероя» русской истории». И изрядная часть его исследования посвящена попытке на этот вопрос ответить.

Казалось бы, исторический приговор этому самодержцу давно вынесен. Под ним подписались многие светила нашей культуры. От «последнего летописца» Карамзина до живописца Репина («Иван Грозный и сын его Иван», в просторечии «Иван Грозный убивает своего сына»; эта картина как раз возвратилась на днях в экспозицию Третьяковки после нападения очередного фанатика). И от авторитетного историка Ключевского до скульптора Микешина (зияющее отсутствие фигуры грозного царя на памятнике «Тысячелетие России» в Великом Новгороде говорит само за себя).

Попытки реабилитировать Ивана Грозного в правление Иосифа Сталина больше сообщают о Сталине, чем о Грозном. Даже несмотря на то, что к ним приложили руку мастера культуры первой величины – писатели Михаил Булгаков и Алексей Толстой и кинорежиссер Сергей Эйзенштейн.

Кстати, с историческими фактами тогда обращались вольно. Академик Степан Веселовский, усердный исследователь опричнины и феодального землевладения, жаловался Сталину:

«Некоторые историки решились заметить А.Н. Толстому о нежелательности пользоваться так свободно историческими именами, на что Толстой возразил: а не все ли вам равно? Я отвечал, что мне совершенно безразлично, какие имена употребит автор в романе или драме из жизни Вампуки, невесты африканской, но что мне, как и прочим историкам, далеко не все равно, как обращается автор художественного произведения на исторические темы с историческими именами. Эти замечания и возражения А.Н. Толстой оставил без внимания».

Что же касается широких слоев просвещенной публики, то она, как представляется, вынесла резюме по вопросу этого правления в таком емком анекдоте: «Иван Грозный убивает своего сына, поджигает дом и рубит дерево».

И тем не менее одиозный царь, ославленный тираном, палачом и садистом, и в наше время остается героем фильмов и телесериалов. Попытки так или иначе отмыть его репутацию в глазах российской общественности – дескать, Иоанн Грозный ничем особенным не выделяется из ряда государей и политических деятелей своей эпохи, какое время, такие и монархи – на моей памяти предпринимались известным филологом Вадимом Кожиновым и бывшим министром культуры Владимиром Мединским.

А в 2016 году в Орле был поставлен памятник этому царю как основателю города. Причем губернатор Вадим Потомский заявил, что «мысль основать Орел пришла Ивану Грозному по дороге из Петербурга в Москву».

Своего рода рубежом была и кинокомедия «Иван Васильевич меняет профессию» (1973), экранизация пьесы Булгакова.

Драматург своего героя почти не идеализировал, это была комедия положений. Но режиссер Гайдар и актер Яковлев подчеркнули в образе грозного царя комические и человеческие черты.

Виталий Пенской вроде бы сочувственно цитирует вывод своего коллеги Сергея Богатырева, сделанный в работе «Грозный царь или грозное время» (2004). И даже заимствует само это название для введения в свою книгу. А Богатырев писал, что «трактовка личности Грозного как «продукта своей эпохи» прежде всего характерна для тех исследований, где изложение исторических событий жестко подчиняется историософским или идеологическим схемам и конструкциям».

И тем не менее Пенской предлагает как следует присмотреться именно к этому времени – к «долгому XVI веку».

Это время глобального похолодания («малого ледникового периода»), особенно чувствительного в Европе.

Это время смещения центра европейской экономики из Средиземноморья на север – в Голландию и города Ганзейского союза.

Это время «колоссальных геополитических подвижек» в Евразии, вызванных распадом Монгольской империи.

Это время «военной революции» (повсеместное распространение пороха и огнестрельного оружия).

Это время книгопечатания и время Реформации.

Это время первоначальной колонизации обеих Америк европейцами и начала освоения и присвоения Сибири русскими.

Московское царство, по мнению Пенского, к этим бурным геополитическим переменам было не вполне готово (тут в ход идет концепция Клода Леви-Стросса о «холодных» консервативных обществах и обществах «горячих», приверженных развитию и прогрессу).

Впрочем, XVI век Виталий Пенской именует «бунташным», веком «мятежей, революций, смут, перекатывавшихся по Евразии из края в край».

А стало быть, опричнина и прочие ужасы правления Грозного – это просто частный случай. Автор не формулирует это положение прямо. Но такой вывод неизбежно вытекает из его построений.

Особенно занятна роль климатического фактора. Может быть, это лютая зима 1941 года предопределила поражение Третьего рейха, показав, что искать расширения «жизненного пространства» на эти ледяные пустоши – нелепая затея? Но как же быть тогда с возвышением той же Ганзы, которому не помешало и глобальное похолодание?

Или это «вызов и ответ» по Арнольду Тойнби? Но почему же он тогда не распространяется на Наполеона и Гитлера?

Трактуют этот всемирный градусник как хотят.

Далее Пенской приводит мнение русско-советского историка Роберта Виппера: кабы Ивану IV повезло умереть в 1556 году, он остался бы в истории великим завоевателем наподобие Александра Македонского, и ему простили бы опричнину и казни, «как прощаются Александру злые убийства сподвижников, причуды и бред величия». Но поздний период правления Грозного был во всех отношениях неудачным.

Тут тоже есть встречные вопросы.

А если бы Гитлер умер в начале 1941-го, еще до «окончательного решения еврейского вопроса» и вторжения в СССР?

А Наполеон – в 1811 году, на пике своего могущества и опять же до похода в Россию? И много ли смысла в таких мысленных экспериментах и альтернативных версиях?

Далее Пенской переходит к рождению «черной легенды» об Иване Грозном (как бы невзначай обходя вопрос, справедлива ли все-таки историческая репутация этого царя – или придерживая ответ до финальных выводов). Эта «черная легенда», по мнению автора, нехороша своей избирательностью: «Царь несет единоличную ответственность за негативные стороны своей эпохи, но при этом не имеет отношения к светлым ее моментам».

Создатели этой черной легенды с российской стороны – князь-диссидент Андрей Курбский, дьяк Иван Тимофеев и др. – сами были не без греха. А создатели ее со стороны западной, типа Джильса Флетчера или Сигизмунда Герберштейна, были, несомненно, политически тенденциозны.

Пенской ссылается и на рассуждения Сергея Аверинцева о типах русской святости – «кротком» и «грозном». Грозной святости ожидают от «святителей» – епископов, наделенных церковной властью, жестких и крутых на ветхозаветный манер.

Пример такого «крутого святого» – Иосиф Волоцкий. И Пенской находит несомненные черты сходства между грозным святителем и грозным царем.

Это интересное сближение. Но у самого Ивана Васильевича Грозного были иные идеалы. Среди них был, например, князь Влад Цепеш – знаменитый Дракула.

Первое русское сочинение о нем Федора Курицына появилось в 1480-е годы. Дьяк Курицын был посланником в Венгрии и имел сведения о Дракуле почти из первых рук. Иван Грозный, несомненно, читал его повесть и принял ее как руководство к действию.

Это показали Александр Панченко и Борис Успенский в работе «Иван Грозный и Петр Великий: концепции первого монарха». Иоанн стал первым венчанным царем; в русской традиции ему опереться было не на кого, образцы пришлось искать вовне.

Дракула в повести Курицына изображен грозным, но справедливым правителем, защитником православной веры. Так был заложен канон грозного государя, которому следовали позднее и Петр, и Сталин.

Пенской обращает внимание и на народные песни об Иване Грозном. Давно подмечено, что злодейства его не нашли в песнях отражения, а взятие Казани и Астрахани – нашло. Пенской считает, что его герой «потому и вошел в очень узкий круг избранных героев русских исторических песен, что в наибольшей степени соответствовал образу царя, каким он должен быть в народном сознании».

Ну вообще-то как раз Грозный самым первым царем и был, так что он сам этот образец и задал. И позднее русское «коллективное бессознательное» невольно выделяло правителей, сходных с этим образцом: того же Петра или Сталина. Но при этом новшества Ивана IV удачно сочетались с его укорененностью в традиции.

И тут мы подходим к главной причине, по которой фигуру его отмыть невозможно.

И Иван Грозный, и Петр Великий, и Иосиф Ужасный в своих баснословных житиях и деяниях воплощают варианты одного и того же мифа, древнего и могущественного. Это миф о Кощее Бессмертном.

Остановимся лишь на некоторых чертах этого сказочного героя. Кощей похищает чужих жен и красных девиц. При этом пленницы чуть ли не помыкают самим Кощеем, покорно выполняющим их прихоти. В некоторых вариантах сказки Кощей вступает в конфликты и со своими детьми.

И Грозный, и Петр, и Сталин были неоднократно женаты (царь Иван имел семь или восемь жен) и, мягко говоря, несчастливы в семейной жизни. Кроме того, Иван и Петр – отцеубийцы; Сталин же, по легенде, отказался выручать из плена своего сына Якова, что стало косвенной причиной его гибели.

Кощей – чародей и чернокнижник (вспомним знаменитую библиотеку Ивана, насаждение наук Петром, запойное книгочейство Сталина). Царство Кощея подземное. На пути к нему нужно износить железные сапоги и изгрызть три железных хлеба. (Россия всегда считалась далекой окраиной Европы и сырьевой кладовой ее экономики.)

В сказочном Тридевятом царстве все устроено как и в дольнем мире: текут реки, шумят леса, цветут сады, стоят города. Все это царство подвластно Кощею. Но он чувствует себя в безопасности только в своем логове, откуда вылетает за добычею (и Иван, и Петр, и Сталин были крайне подозрительны и страдали манией преследования).

Кощей может обратить все живое в камень либо спасти героя сказки от трех смертей. Но его могущество не распространяется на собственную смерть.

На заповедном острове Буяне стоит дуб. На дубу – сундук, в сундуке – заяц, в зайце – утка, в утке – яйцо, в яйце – игла. Иглу нужно сломать, и тогда Кощею придет конец.

Такое футлярное пространство норовили выгородить в своем царстве все три правителя.

У Иоанна это опричнина – государство в государстве. Опричнина противопоставлена ненавистной земщине, которая пропитана предательством. В ней есть даже целые преступные города, как Великий Новгород.

У Петра футлярное пространство – противопоставление правильного Петербурга всей прочей отсталой Руси. В Петропавловском соборе в нескольких саркофагах лежит император (после смерти над его телом была воздвигнута отдельная часовня, потом уже накрытая сводами собра). Собор стоит в Петропавловской крепости. Крепость находится на отдельном заповедном острове. При этом она имеет форму яйца. А можно вспомнить еще агорафобию императора, который предпочитал ночевать в тесных комнатках с искусственно заниженным потолком.

У Сталина футлярное простраство - это система дач и резиденций, пределы которых он почти не покидает. А для нелояльных подданных есть ссылка и ограничения на место жительства («минус шесть», «минус двадцать» и т. п.). А самые подозрительные и вовсе отправляются в отдельное царство ГУЛАГа.

Черт сходства можно привести еще много. Но главное в том, что с мифом спорить бесполезно. Историки говорят, что и Сальери не травил Моцарта, и Борис Годунов не убивал царевича Дмитрия.

Но мифы живут в головах и формируют задушевные структуры, а история – в учебниках и монографиях и апеллирует к рассудку.

Да и само стремление историка Пенского в тысячный раз обратиться к фигуре Грозного неразрывно связано с крайней ее мифологизацией.

Автор доводит свое повествование до конца 1540-х годов, подробно описывая московские политические интриги и бегло – военные кампании против Литвы, Казани и крымских татар.

Впрочем, и походы эти были не самыми славными. Главные победы, поражения и злодеяния Ивана Грозного были еще впереди.