Юрий Юдин
«Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения...» Сергей Бондарчук в роли Пьера Безухова на поле Бородинской битвы. Кадр из фильма «Война и мир», 1967
Патриотизм – штука сложная, встречается во многих обличьях. Википедия, скажем, различает патриотизм государственный, имперский, гражданский, советский, квасной, слепой, полисный, городской, этнический, проактивный и реактивный и т.д. Это, конечно, не самая авторитетная типология. Но о сложности и пестроте нашего предмета она примерное представление дает.
О ПЕРЕОЦЕНКЕ ЦЕННОСТЕЙ
Жить и рассуждать, не имея единого универсального определения патриотизма, вполне можно. Мы ведь не знаем хорошенько, что такое «мир» или «культура», несмотря на изобилие умных формулировок. И ничего – живем в мире или в миру, пользуемся плодами культуры и сами ее делаем как умеем.
К тому же патриотизм в простейшем понимании – как защита собственной территории – свойствен даже и животным. Так что это врожденное и естественное чувство и побуждение. Правда, шовинизм тоже основан на простейших инстинктах. Увы, родство с животными не всегда облагораживает.
При этом не нужно переносить наше сегодняшнее понимание патриотизма на прошлые эпохи и иные народы. Потому что у них понятие «любовь к родной земле» вызывало совсем другой объем эмоций и побуждений. Скажем, РПЦ канонизировала князя Александра Невского как защитника родной земли и православной веры. Но академик Валентин Янин напомнил, что благоверный князь «распространил монгольское влияние на Новгород, который монголы никогда не завоевывали, несогласным новгородцам глаза выкалывал, и много за ним грехов всяких».
Дело обыкновенное: церковь защищает свои ценности (отличные от государственных или гражданских), академик защищает свои. Янин прожил полжизни в Великом Новгороде, был крупнейшим знатоком его истории и невольно проникся городским патриотизмом. Это прекрасно, без такого энтузиазма ничего не сделаешь,. Но это пример того, что даже крупный ученый не в силах отрешиться от модернизации ценностей: в одной тираде он смешивает политические оценки ХХI века, интересы новгородцев XIII века и церковное понятие греха.
Или возьмем Куликовскую битву, она же Мамаево побоище. Князь Дмитрий Донской стоит за русских против татар, преподобный Сергий Радонежский благословляет его на подвиг. Чудная патриотическая картина, симфония властей мирских и духовных. Но оказывается, на стороне Мамая тоже выступал православный святой – князь Олег Рязанский. Веками он почитался как местночтимый святой, а совсем недавно был причислен РПЦ к Собору святых, в земле Рязанской просиявших. Олег Рязанский был не меньшим патриотом, чем Дмитрий Донской. Но его патриотизм простирался прежде всего на родное княжество. Оно стояло на пути ордынских набегов и больше прочих страдало от татар. И чтобы спасти его от разорения запустения, князю приходилось лавировать: воевать то с Москвой, то с ордынцами. Позднее москвичи его ославили как изменника, но у Олега Ивановича была своя правда. И церковь в этом случае проявила похвальную гибкость и тонкое понимание истории.
Потому что вздорная переоценка старинных ценностей с позиций сегодняшнего дня – причина многих отвратительных и глупых явлений. Скажем, китайской «культурной революции» (хотя советская была немногим лучше). Или теории «открытого общества», сочиненной Карлом Поппером в борьбе с Платоном. Или войны с советскими памятниками на Украине, в Польше и др.
ХОРОШИЙ ПАТРИОТИЗМ ПО ЛЬВУ ТОЛСТОМУ
Приведем отрывок из «Войны и мира», где появляется знаменитая словесная формула «скрытая теплота патриотизма». Это размышления Пьера Безухова перед Бородинской битвой в процессе разговора с Андреем Болконским (том 3, глава XXIII). «Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным... Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения... Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти».
Историк и филолог Андрей Зорин (сын драматурга Зорина, написавшего «Варшавскую мелодию» и «Покровские ворота») разъясняет. Толстой был «в значительной степени почвенником» (но не славянофилом, это важный нюанс). Убежденный пацифист, Толстой считал, что война все же имеет оправдание, когда человек защищает «ту землю, на которой он вырос и в которую он ляжет». Отсюда его симпатия к горцам, против которых он воевал на Кавказе (особенно заметная в повести «Хаджи-Мурат»). Это относится и к войне 1812 года. Недаром же Толстой не стал описывать заграничный поход русской армии и окончательную победу над Наполеоном. Для него главное – освобождение родной земли.
Сумма убеждений Толстого, особенно в старости, кажется неприменимой к реальной жизни. Но «Война и мир» – по-прежнему главный русский роман. (Конечно, кто-то предпочтет «Мертвые души», «Двенадцать стульев» или «Улитку на склоне». Но одно дело – удовольствие от чтения и совсем другое – эпохальное значение и истинное величие). Именно по «Войне и миру» мы представляем войну 1812 года (хотя историки нам расскажут, что все было не совсем так или даже совсем не так). Именно «Война и мир» исподволь внушает нам представления об отваге и чести, о полководческих талантах, духе войска и народной ярости. И в конечном итоге – понимание патриотизма. И даже те, кто толстовской эпопеи не осилил (как гимназистки, читающие только «про мир»), все же получают опосредованное представление – из экранизаций, из школьных цитат, из устойчивых мнений окружающих.
Мы не можем знать доподлинно, что думали и чувствовали люди 1812 года. Но нам до сих пор понятны мысли и чувства героев эпопеи Толстого. Они и определяют уже 150 лет наши представления об отечестве и патриотизме.
Есть ли такие главные книги у других народов? У немцев это, конечно, «Фауст». У французов – «Отверженные» Гюго (на Толстого, кстати, изрядно повлиявшие). У американцев – «Моби Дик» Мелвилла.
А у англичан много знаменитых книг: от Шекспира до «Гарри Поттера». Но особенно важными применительно к нашей теме кажутся «Приключения Гулливера». Это роман почти колониальный и насквозь релятивистский: то ты великан, то ты лилипут, то глядишь с презрением на туземцев, то они тебя считают гнусным йеху. Отсюда у англичан эта очаровательная непринужденность насчет двойных стандартов: они-то знают, что всякие правила легко перевернуть. Хотя это, конечно, слишком скороспелый вывод.
КТО ЗА ЧТО ВОЮЕТ
Что же из этого следует применительно к нынешнему украинскому кризису? Зорин говорит: во всякой идеологии важно не производство, а потребление, не глубина и яркость тезисов пропаганды, а соответствие их предвзятым убеждениям людей. Идеология обращается не к здравому смыслу, а к мифам. А по части мифологии «украинский и русский нарративы о себе и своей истории не просто различны, но противоположны. Но для имперского сознания эта разница неочевидна... Украинцев как-то, говорят, дискриминировали. Да как их дискриминировали? Во всех высших эшелонах власти большинство из Украины». Даже сегодня, во время боевых действий.
Имперская логика требует: «Пожалуйста, продвигайся вверх, но только признайся, что ты такой же, как мы». И тогда будь хоть немец, хоть татарин. Половина русских дворянских родов была ордынского происхождения, и немцы занимали в Российской империи очень видные позиции – даже правящая династия была сильно онемеченной.
Идея о том, что русские, белорусы и украинцы – три ветви одного народа, родилась в Киеве. Но украинской элиты этого стало мало, и они стали культивировать свою этническую уникальность. Проще говоря, когда нам выгодно – мы свои в Москве и Петербурге, а когда невыгодно – «москаль мне не брат». Но в империи так не бывает. Либо мы с вами один народ – и тогда все дороги вам открыты (конечно, с поправками то на сословную принадлежность, то на верность партии). Либо вы подчеркиваете, что вы нам чужие – и значит, вы изменники, и мы будем эту измену искоренять.
Еще раз уточним, что речь идет о мифах, об устойчивых представлениях народов о себе. А не о том, как все было «на самом деле». И вот с точки зрения мифов нынешний конфликт асимметричен.
С украинской стороны это национально-освободительная и антиколониальная война. Хотя тут сразу возникает ряд вопросов. Во-первых, хорошенькая колония, если в Полтаве и Виннице люди всегда жили лучше, чем в Твери или Пензе. Во-вторых, что такое мятежный Донбасс и кто от кого его освобождает?
Для России же это борьба «за восстановление целостности метрополии, единства народного тела». В русских сказках, напоминает Зорин, «когда богатырь разрублен, его сначала поливают мертвой водой, тогда члены его срастаются, а потом поливают живой водой, и он встает. Мертвая вода войны – это срастание членов вот этого разрубленного народного тела».
Конечно, романтическую концепцию единого народного тела тоже можно критиковать. Но для имперского сознания все обстоит именно так.
ДУРНОЙ ПАТРИОТИЗМ ПО ЛЬВУ ТОЛСТОМУ
Но что неизменно вызывало у Толстого раздражение – это «городское патриотическое воодушевление». Исступление образованной элиты и полупросвещенной черни. Вопли энтузиазма, хоругви, спекуляция на патриотизме. Это есть и в «Войне и мире» (растерзание купеческого сына Верещагина московской толпой, подстрекаемой генерал-губернатором Ростопчиным). Это есть и в «Анне Карениной» (война «братьев-сербов» с турками, в которую зачем-то ввязываются русские добровольцы). Это есть и в статье «Одумайтесь!», написанной в начале Русско-японской войны.
Искусственное нагнетание эмоций – это, по Толстому, признак осознания зла и несправедливости дела, в котором ты участвуешь. Это хорошо видно на примере того же Ростопчина в «Войне и мире». Толстой считал, что люди так заглушают собственную совесть. Они знают, что живут в зле, и стремятся как-то притупить сознание греховности собственной жизни. (В той же плоскости лежит и блатная истерика, свойственная мятежному деятелю, имя которого в Кремле больше не называют. Он считается успешным военным организатором, и за это его терпят. Примерно так же красные в Гражданскую войну терпели истерики и выверты батьки Махно и атамана Григорьева – до поры, пока надеялись извлечь из союза с ними военную пользу).
А насчет «городского патриотического одушевления» – все это можно и сегодня хлебать большою ложкой. Искусственное исступление патриотов черносотенного толка. Вопли «Ату его!» и публичные доносы. Призывы немедля объявить всеобщую мобилизацию всех, способных держать оружие, и перевести экономику на военные рельсы. Кремль на эти истерики пока не поддается. Власти Российской империи были в этом отношении податливей.
Во всяком случае, истинный патриотизм по Толстому вещь непубличная. Он побуждает людей к конкретным действиям, а не к воинственным призывам.
Но тут есть еще один поворот, рассказывает Зорин. Известен диалог времен Русско-японской войны, когда пацифизм Толстого был уже абсолютным. «Он сказал своему последователю про взятие Порт-Артура: «В наши времена мы крепостей не сдавали, не взорвав их». Тот удивился: «Что же вы говорите, было бы еще больше жертв». На что Толстой ответил: «А что вы хотите, если ты солдат, ты должен делать свое дело».
С одной стороны, русскому солдату нельзя сдаваться просто так. С другой стороны, надо делать работу свою хорошо, какая бы она ни была.
Вот она, скрытая теплота патриотизма. Головные убеждения можно иметь любые, но подсознание себя окажет. Толстой, аристократ и артиллерийский офицер, и в старости желал победы русскому оружию, хотя проговаривался об этом редко и нечаянно.
Мы не успели поговорить о многих важных вещах. О войнах отечественных и гражданских. О правилах и обычаях войны и несовместимости их с народным ожесточением. О релокантах и интервентах. На эти вопросы у Толстого тоже есть ответы – или яркие иллюстрации, проясняющие суть дела. Но разговор о них отложим до другого раза.
Дарья Гармоненко 