Замкнутый круг Иеремиаса

ИСТОЧНИКОМ христианской теологии в ее предельно редуцированном виде всегда будет Откровение, данное в Писании. Православная и католическая традиции, однако, воспринимают Писание как часть свидетельства Церкви, неразрывную с ее Преданием, в нем находящую экзегезу и мистическое единство с опытом веры христиан. Блаженный Августин даже говорил, что не в Писании черпает обоснование Церкви, а напротив, Церковью обосновывает Писание. Теология погружена в священные Книги и не может иметь иного метода, кроме lex credendi и lex orandi. Любое богословие в этом смысле - богословие Писания, и говорить об отдельном богословии Нового Завета как обособленной дисциплине - значит предполагать наличие иных богословий, христианских по самоопределению, но сосредотачивающих внимание не на Благовестии Христа.

Начиная с лютеровского "Sola Scriptura" именно в увлечении апологетикой и условной экзегезой состоял упрек протестантской мысли традиционным конфессиям. Православный термин "святоотеческое богословие" для носителя постлютеровской традиции выглядит немыслимым, а литургическое наследие Церкви не представляет существенного значения с точки зрения сохранения проповеди Спасителя. Книга И.Иеремиаса увидела свет в 1973 году, когда идеи Бультмана о "демифологизации" теологии были общим фоном богословских рассуждений и, пожалуй, уже не слишком актуальным. Задача Иеремиаса в этой книге дерзновенна - выделить в различных пластах евангельских повествований содержание собственной проповеди Христа (который, кстати, на протяжении 337 страниц текста именуется только Иисусом), соотнести ipsissima verba с общекультурной ситуацией в иудейском обществе I века и через это выявить подлинную картину самооценки Иисуса. Если бы речь шла, например, о медиевистике, а литературный материал был менее сакрален, книгу смело можно было бы посвятить некогда модной теме менталитета имярека в контексте религиозной ситуации его времени. При такой, весьма конфессиональной постановке проблемы следует ожидать и соответствующих методов ее решения. Впрочем, переводчик книги А.Л. Чернявский обещает нам в предисловии, что о "собственной религиозной позиции Иеримиаса можно только догадываться".

В действительности "Богословие Нового Завета" производит двойственное впечатление. С одной стороны, Иеремиас смог скрупулезнейшим образом свести в своем тексте важнейшие результаты библейско-критических исследований, по крайней мере с начала XX века. Его блестящая филологическая эрудиция, прекрасная историческая подготовка делают интересными и легкими в чтении даже сугубо специальные главы (о стилистических особенностях речений Иисуса и т.п.). Репутация Иеремиаса как непревзойденного арамеиста позволяет ему предлагать крайне смелые варианты перевода ключевых новозаветных текстов. Например, Лк. 17, 20 переводится как "Царство Божие среди вас будет", что кардинально меняет смысл изречения Спасителя, придавая логии и эсхатологическое, и некое пространственное измерение. Прошение молитвы "Отче наш" переводится в сферу трансцендентную: "Хлеб наш завтрашний даждь нам днесь!" Чудо о смоковнице объявляется результатом языковой ошибки, а схождение Святого Духа в виде голубя на Иисуса во время Крещения превращается в "сошествие в шелесте", без собственно голубя. Ценны, но не бесспорны наблюдения, сделанные Иеримиасом о фарисеях и книжниках. Читатель, которому близки подходы Formanalyse, с интересом прочтет главы "о загадочных речениях Иисуса" или о чудесах. С точки зрения этого метода многие из чудес суть позднейшие добавления и заимствования из раввинистического и эллинского субстрата (претворение в вино, хождение по водам и т.д.). Последовательности в применении подхода тем не менее нет: из греческого известия об исцелении императором Веспасианом слепого собственной слюной делается заключение о невозможности того же для Иисуса. Тридневное Воскресение является, по Иеремиасу, аллегорией, толкуемой как близость парусии, Второго Пришествия. Будут вознаграждены и поклонники "критерия несводимости", состоящего в том, что подлинное Благовестие можно услышать лишь в тех местах Евангельского текста, которые по набору тем и их изъяснению нельзя отнести ни к синагогальной идеологии, ни к учению Церкви времен апостольских. Любопытно, что Иеремиас вооружается здесь в основном против литературной активности ранних христианских апологетов, часто пропуская сюжеты, выдающие влияние синагоги на среду написания Евангелий. Иначе говоря, автор "Богословия Нового Завета" не сомневается, что первохристианские авторы припишут Иисусу свои взгляды и оформят это в виде евангельской редакции, аналогичных шагов со стороны синагоги ожидается значительно меньше. Иеремиас, между прочим, находит, что учение Спасителя о Святом Духе вписывается в традиционную иудейскую пневматологию. Обильны разнообразные статистические выкладки Иеримиаса: подсчеты частоты словоупотребления, выявление совпадающих тем и лингвистического материала Ветхого и Нового Завета. В справочном отношении работа весьма полезна.

Тем не менее читателя книги не оставляет вопрос: когда же будет богословие? Беспокоило это, по-видимому, и переводчика работы. В предисловии он сам рассказывает "о попытках богословской интерпретации научных результатов", ссылаясь на Швейцера и Бультмана как теологов, уже давно вписавших историко-критические исследования в более широкий богословский контекст. Иеремиас, полностью пребывая в рамках этой экзегетической традиции, формулирует некоторые посылы своей богословской идеи, и делает это тонко - от научного результата, от итогов ревизии новозаветного текста. Он как бы предлагает сказать: "Вот так на это смотрит историческая критика, а я не высказываю теорий, а лишь совершаю богословское додумывание материала". Иисус Иеремиаса, конечно же, исторический человек, узнавший о своей миссии во время Крещения, "уполномоченный" Богом на спасение людей и добровольно эту миссию принявший. Основная мысль книги в том, что Иисус, по-человечески ошибаясь, ожидал исполнения времен в дни Своей земной жизни, и в этом чаянии совершал проповедь. Стартовав с этой точки, Иеремиас дальше уверенно идет прямым путем, не уклоняясь в чрезмерную рефлексию: логично выглядит эсхатологизация новозаветного повествования, начиная от деятельности Крестителя и до Тайной Вечери и Распятия. Смысл проповеди сводится к собиранию народа Божия в конце времен, "святого остатка", не определяемого, однако, как Церковь а, скорее, как familia Dei (той же мысли держался Й.Шкивинд). Наиболее яркие страницы книги посвящены Царству Божию как главной теме провозвестия Иисуса. Понятое также эсхатологически Царство Божие трактуется в смысле торжествующего Божиего правления in actu, исполненного милости и правды. Иеремиас говорит о новизне, уникальности проповеди Спасителя именно из-за ее ликующе эсхатологической составляющей. Крестная смерть Христа, напротив, не становится предметом рассуждений автора: она для него есть беспрецедентный скандал (вспомним здесь апостольское "иудеям же соблазн, эллинам безумие") и означает искупление людей через гибель лучшего из них. Отсылка к Исайе, 53 снимает для Иеремиаса вопрос о божественной природе Христа и позволяет уклониться в рассуждение о том, что Пасха занимает центральное место не в Евангелии, а в христианском вероучении, подменяя весть о скором Пришествии эры спасения. В силу этого ясно, почему Воскресение Спасителя Иеримиас именует "христофанией". То же можно сказать и о Богочеловечестве Иисуса: вопрос остается за кадром, став лишь предметом текстологической ремарки. Тема Богоявления, по-видимому, болезненна для Иеремиаса, нигде не говорится ни о явлениях Святой Троицы, ни о Церкви, которая, по мнению автора, не помышлялась Иисусом в ее существующем виде.

Круг тем, занимающий Иеремиаса в связи с Евангельским текстом, равно как характерное безразличие к другим вопросам, вписываются в доктрину современной протестантской теологии, и богословской новизны ждать не приходится. Ценность книги в другом. Она - в искренности и любви, с которыми специалист относится к Новозаветному повествованию. Она и в том, что Иеремиас пленен проповедью Спасителя, ставшей для ученого действительно "водой жизни". Автор старается быть бережным с этой водой, призывает нас задуматься о ней и в ней искать истину. Не закрывая глаза на то, с чем мы не можем согласиться, будем признательны ученому за этот призыв.