Леонид Клейн
«Странно, трамваи не ходят кругами, а только от края до края».
Фото Алексея Калужских (НГ-фото)
«Ее звали мечтой./ Он хотел убежать./ Да, он хотел убежать./ И звонили звонки/ Через все позвонки,/ Так он хотел». Земфира не первая придумала зарифмовать «звонки» и «позвонки». Речь сейчас не об авторстве, а о праве. Рифма «звонки» – «позвонки» исполнена у нее глубокого смысла. Любую весть из мира внешнего лирический герой Земфиры воспринимает как весть глубоко личную, внутреннюю – через позвонки, то есть через стержень, на котором держится человек. Ведь сломать позвоночник или хребет – значит убить человека. Земфира постоянно готова к этому убийству, САМОубийству, но не в том смысле, что готова покончить жизнь самоубийством, а в том, что готова жертвовать всем ради серьезности этого мира.
«Убивай свою прихоть, сколько можешь убивай», – поет она. Слово «прихоть» тут употреблено точно и свежо. Ведь, казалось бы, прихоть – это так немного, так скромно и камерно. Но убивать приходиться все равно. Здесь также есть понимание того, что не всю прихоть можно убить. «Сколько можешь убивай» – получается, что убивать надо, но прихоть все равно останется. То есть прихоть в какой-то части своей неподвластна человеку и его воле. «Странно, опять не хватило воли, я множу окурки, ты пишешь повесть». В этой строчке главное не то, что воли не хватило, а именно это «странно»: лирический герой обладает невероятной силой («Себя сделав сама, сделала больно»), но эта сила не беспредельна, она слабее того, что есть в человеке, и Земфира с удивлением наблюдает за собой со стороны. Она не ожидала, что воли может «не хватить», она удивлена, что есть в человеке еще что-то, кроме сознательной силы. Есть еще и бессознательная слабость. И вот это ощущение дистанции внутри себя, между собой и +собой – это и есть та психологическая и даже духовная глубина, которая поражает в Земфире.
Ее лирический герой очень аккуратно обращается с такой категорией, как время. Можно разгадать «знак бесконечность», но нельзя поймать эту бесконечность за хвост. У Земфиры конечно (от слова «конец») все, жизнь воспринимается как отрезок - и не потому, что нужно закончить один этап и начать второй, а потому, что «отрезок» – это то, чего больше уже не будет. И в той же песне: «Странно, трамваи не ходят кругами, а только от края до края». Трамваи на самом деле ходят кругами, но лирический герой Земфиры не согласен бегать по кругу. Отрезок короче, жестче, но только в нем можно себя реализовать. Земфира бежит по отрезку и не боится его конца. Она знает, что жизнь трагична. «Я разбегусь из окна» – это как раз про этот отрезок, который кончится. Путь в ее песнях всегда конечен и почти всегда трагичен. Даже и так: «И я топаю на крышу». Сама эта строчка еще не предвещает ничего плохого, но в контексте всего творчества получается, что после крыши всегда следует Тауэрский мост, на который можно только упасть. Или в другом месте: «Но ты же знаешь только три перекрестка». Перекресток – это крест, это поворотный момент жизни, это выбор, и Земфира бесповоротно решается именно таким путем продолжать движение. Движение куда? Здесь нет определенного ответа, но совершенно ясно, что само движение начинается тогда, когда не двигаться уже невозможно: «Шестера не выдержит – дернет первой». Движение – безотчетная сила, оно готово преодолеть все, но в мире есть пробки и три перекрестка, которые не обойти. Как ни странно, но получается, что это своеобразный крестный путь лирического героя.
Вообще мотив движения – чуть ли не основной в ее песнях. Земфира все время куда-то едет, летит, плывет, покупает билет и садится в поезд. Это не банальное и пошлое стремление домой и не романтическое, скитальческое – от дома, это именно Земфирин способ жить, существовать, осознавать себя. Она двигается, потому что однажды «по венам пустила свое чувство» и просто так остановиться уже нельзя. Движение есть почти в каждой песне, цитаты сами всплывают в голове: «я еду к маме», «в открытые двери пустой маршрутки», «обратный change на билет «поздравляю, долетели», «над моей пропастью у самой лопасти», «угадай меня, но знай, что на дорогах будет скользко», «вдруг повезет и достанутся визы», «она читает в метро Набокова», «ракеты летают далеко». На последней цитате можно остановиться подробнее. Лирический герой находится на острове, то есть отрезан от мира и от движения. В этот момент все расщепляется до элементарных единиц, все уничтожается: «и капельки пота, и люди-моллюски». Моллюск – это ведь раковина, и поэтому единственное проявление жизни – это капельки пота. Раковина – невозможное состояние для Земфиры, потому что «ракеты летают далеко». И если ты не приобщен к этому полету, к этому движению, то ты, конечно, в «миноре», и ноты – капельки пота, которые беспомощно висят на нервах-струнах нотного стана.
«Я сняла наушники, слушала ветер в открытые двери пустой маршрутки». Это тоже о движении, о пути. Но о пути последнем. Он совершается буднично, на общественном транспорте. Почему выбрана именно маршрутка? На такси в смерть не уедешь, трамвай и троллейбус несут – каждый по-своему – шлейф культурных ассоциаций, со смертью не связанных, метро слишком фундаментально, да к тому же есть не в каждом городе. А маршрутка – это довольно точное отражение слепого, суетливого, разобщенного большого города. Ведь в маршрутке никто друг с другом не разговаривает, она стремительна и при этом похожа на гроб. Но главное – в названии! Это последний маршрут лирического героя, причем маршрут, который никто с ним не хочет разделить. Маршрутка пустая!!! Неуютная сама по себе, пустая, она становится жуткой. Это тотальное одиночество, от которого не укрыться в наушниках плеера. Двери открыты, но никого нет, и лирический герой, конечно, находится внутри машины. А выйти не может. Что, уже приехали?
«До скорого, мама, ключи – у соседки». У Земфиры в песнях довольно часто присутствует мама. Довольно часто – для такого рода песен, экстремальных, якобы молодежных, сексуальных. Но в том-то и дело, что песни Земфиры совершенно не молодежные. Они вообще вне возраста. Их «молодежность» определяется только силой страсти, готовностью идти на разрыв, зайти за флажки.
Земфира очень часто называет себя «девочкой» и почти никогда – «девушкой». И тут дело не только в сленге и стиле. Девочка – это понятие скорее родовое и половое, нежели возрастное. Девочка не может вырасти или «созреть». «Девушка созрела», но никак не девочка. «Девушка» – чуть ли не единственный раз употребленное слово, довольно чуждый персонаж для Земфиры. Девушка может созреть и, значит, перезреть. Девочке это не грозит: ей нечего бояться старости, потому что она не думает о своей молодости. Девочка может спокойно «болтать ботинками» и одновременно «уходить королевски». Ощущение жизненной силы сидит где-то глубоко внутри, поэтому она не беспокоится о своей внешности, не комплексует, не кокетничает («и на левой три мозоли»). У девочки может быть прошлое: «Прогоняй ностальгию мимо дыма в потолок».
«А я улыбаюсь, живу и не старюсь 14 целых лет». Сколько же лет исполнилось ей? 14? 28? 30? Не важно. Важно только то, что Земфира не боится произнести цифру, потому что за цифрой ее опыт, с которым она не расстанется.
Не жизнь пролетает мимо нее, не она пролетает по жизни – она и есть сама эта жизнь, ранимая и смелая, с огромным количеством нервных окончаний, жизнь, которая щупает окружающий мир губами, «замороженными пальцами в отсутствие горячей воды», всем своим существом. И именно у такой жизни, у такого мироощущения может быть мама. «Я еду к маме», «Мама! Америка – в двадцать два берега», «Веревочки связаны. Маме доказано самое главное». Это не «мама» из блатного репертуара радио «Шансон», не «мать» из псевдосентиментальных песен группы «Любэ». В «маме» Земфиры нет ничего сентиментального, она не из прошлого, а из настоящего. Земфира «едет к маме» не потому, что безумно любит ее, чувствует вину, долг и проч., а потому, что мама существует и к ней надо поехать; мама – это часть жизни, недоспоренные споры, комплексы человека, отражение его самого.
«Ненужная проза из-за мороза будет ли белой?» Белые стихи – стихи без рифмы, а что такое белая проза? Рифмованная или написанная пальцами, «замороженными в отсутствие горячей воды»? Белая проза – это то, что выжимает Земфира из прозы жизни, из того материала, который ее окружает и которым она дышит. Но выдыхает она белую прозу, прозу-стихи, потому что эти стихи написаны в пробке, в шестере, но это ничему не мешает.
В переулках зима. Она замораживает жизнь, но Земфира питает себя чудесами и пишет белую прозу или прозаические стихи. В этой прозе плеер превращается в веер, не переставая быть плеером, в этих стихах рядом со словом «любовь» живет слово «шалфей», в этой невероятной стихии «ломаного русского» можно просто, ясно, искренне выдохнуть: «И добрый вечер!».
